рельс, металл был спокоен, без вибраций и гулов, излучал в ладонь ровное тепло. И его прикосновение улетело по смуглой металлической линии в бесконечность.

Он смотрел в пустую, с вонзившейся сталью даль, голубую и волнистую у горизонта. Одна половина его сознания непрерывно исследовала дорогу, фиксировала зазор на стыках, качество полотна, расстояние между шпалами, форму и конструкцию костылей, пропускную способность военных составов. А другая – изумленно пыталась осознать свое появление здесь, среди азиатских просторов, голубых пространств, среди заблудившегося остекленелого времени, в которое, как крохотный пузырек воздуха, запаяна его, Белосельцева, жизнь.

Он смотрел на близкий ручей, на желтое придонное дрожание песчинок, на слюдяное порхание стрекозки. И вдруг сладкое головокружение посетило его на безымянном километре азиатской дороги.

Из лучей, из блеска воды воссоздался забытый день. Мать с этюдником сидит на берегу заросшего пруда. Мокрый лист акварели повторил желто-белую, на той стороне, усадьбу. Он застыл на бегу, поймав материнский медленно-грациозный взмах кисти, испытав к ней мгновенную нежность, любовь. Ему захотелось, чтобы она оглянулась, заметила в нем эту нежность. Кинул в воду камень и только испугал ее, раздосадовал.

Казалось загадочным, неслучайным его появление здесь, на этой дороге, уходящей в обе стороны, в бесконечность. Это был знак, метафора его длящейся жизни, от той неясной, не имеющей очертаний синевы, где он появился на свет, осознал себя, увидел впервые солнечное окно, висящего на кроватке целлулоидного попугая, белое, чудное, как облако, лицо склонившейся матери, до другой, фиолетово-темной дали, где исчезают все очертания и находится его смерть, его последний вздох, последнее видение, после которого бездыханность, медленное остывание, холодная слеза в невидящих глазах.

Дорога, на которой он пребывал, на каждом малом отрезке была отмечена эпизодом его жизни, драгоценным исчезнувшим зрелищем – встреч, любовей, похорон и баталий. Вот он стоит во дворе московского дома в коротких штанишках и смотрит, как девочка играет в мяч, прыгает через звенящий, красно-синий, ударяющий в стену шар. Вот в училище, нервный и злой, он ложится в танковую колею, и стальная, окутанная гарью громада, страшно грохоча и сверкая, надвигается на него, сотрясает его ужаснувшееся сердце. Вот в Третьяковке он смотрит на рублевскую «Троицу», восхищаясь божественным цветом лазури, золотыми нимбами ангелов, шепчет слова бессловесной молитвы. Вот в душной комнате, на растерзанной кровати, обнимает мясистое женское тело, грубо целует пьяный хохочущий рот, жирные сиреневые соски. Вот стоит с двухстволкой под прозрачной березой, под первой водянистой звездой, и в весенней заре, в ее длинной розовой проруби, возникает темная длинноносая птица. А вот идет по заснеженному кладбищу, несет тяжелый сосновый гроб, из которого, среди мерзлых цветов, торчат борода и нос умершего деда.

Дорога была мерой его жизни, и то, что было справа, состояло из осуществленной ее части, из яркой канвы случившихся событий и дней, а то, что слева, – из невнятных бесцветных образов, в которые, как краска в пустые контуры, втекало его бытие.

Солнце палило. От воды и трав поднимались пряные испарения. Голова у него кружилась. Он поднял лицо к небу, где стояли белые, окруженные синевой облака и парила медлительная высокая птица. Ему казалось, что он не свободен, не одинок, не принадлежит самому себе. Является отражением чего-то недоступно-высокого, повторяет в своей земной жизни деяния кого-то другого, могучего и возвышенного, связанного с ним, как предмет и тень, слово и эхо. Над этой накаленной солнцем дорогой, с ним, одиноко сидящим, существует другая, небесная, проходящая сквозь облака и пространства синего воздуха, и на той дороге сидит человек, огромный, как облако, и его небесная судьба, его деяния и думы проявляются здесь, на земле, как стеклянный полет стрекозки, тепло нагретого рельса, его головокружение и печаль.

Ему вдруг показалось, что вдали, из фиолетовых тенистых пространств, там, где притаилась его отдаленная неизбежная смерть, надвигается прозрачный вихрь. Словно оттуда рванулся, стал приближаться, увеличиваться паровоз, окруженный жарким струящимся воздухом. Эта была его смерть, вызванная кем-то из отдаленного будущего. Стремительно надвигалась, готовая его истребить. И нужно вскочить, броситься с насыпи, освободить колею, чтобы дикие безымянные силы промчались, его не задев. Бесшумно налетели, ослепили прозрачным блеском, опрокинули душным обмороком. Окруженный бесформенным, прозрачно-солнечным вихрем, он потерял сознание.

Очнулся от прохладных капель воды. Над ним склонился Сом Кыт. Выжимал над его лицом мокрый платок.

– Вам лучше? – спросил он.

– Да, – виновато ответил Белосельцев. – Это от жары, перегрелся…

– Положите на лоб платок.

Белосельцев поднялся с насыпи. Держа на голове остужающий мокрый платок, двинулся к машине. Шофер исправил поломку. Они продолжили странствие. А он все не мог понять, что это было: духи войны, скопившиеся в приграничных джунглях, или дух его собственной смерти промахнулся, не сумел его истребить. Что это было – безымянное, раскаленно-прозрачное, грозно пронеслось по железной дороге, опрокинуло его навзничь?..

Виктор Андреевич Белосельцев смотрел на черный телефон, стоящий на тумбочке, надеясь, что вот-вот квартиру огласит долгожданный звонок. Соединит его дом тонкой звенящей струной с сияющим удаленным овалом света, в котором, как в зеркале, отражается ее лицо, и он услышит ее милый, чуть задыхающийся от волнения голос. Но телефон молчал второй день, и это угнетало Белосельцева. Угнетало молчание телефона, и само это непрерывное ожидание, и нелепость, почти неприличие этого ожидания, делавшего его смешным в собственных глазах. Он ядовито смеялся над собой, смотрел на старомодный телефонный аппарат, напоминавший маленького черного слоника, и ждал.

Два раза в день он менял воду в вазе, где стоял подаренный ею букет. Вынимая цветы, он погружал лицо в розовые флоксы, в большие бело-желтые ромашки и вспоминал, как они плыли на речном трамвайчике мимо латунного Петра и она углядела на носу корабля едва заметного золоченого орла. Он наполнял вазу свежей водой, осторожно погружал зеленые черенки букета, поправлял непослушную ромашку, свисавшую к столу, и вспоминал, как они качались в ладье и ладья вдруг оторвалась от своих крепей и поплыла в свободном парении над черно-сверкающей, бело-золотой Москвой.

Он доставал из шкафа носовой платок, который она ему вернула, подносил к губам, вдыхал исходивший от ткани тончайший запах духов, а потом, спохватившись, сердито прятал платок в шкаф.

Он не мог понять, что произошло в его жизни, какие перемены внесла в его одинокое, устоявшееся бытие девушка Даша со странной фамилией Княжая, похожей на название среднерусской речки, притока Оки или Камы. Он не знал о ней почти ничего, только то, что у нее есть мать, годившаяся ему в дочери, что у нее нет отца, что ее любимый дед умер и она провалилась на экзамене в университет. Погоревала, попала в конфузную историю с двумя безобразниками, напоившими ее джином, и с этого конфуза началась история их отношений.

Он не мог объяснить, что значила для него их встреча – прогулка по реке, катание на карусели, несколько запомнившихся фраз. Но возникло ощущение, что в его жизни начались необъяснимые пугающие перемены, сулившие то ли радостную небывалую новизну, то ли разочарование и позор.

Общение с ней было затруднено, почти невозможно. Они были разделены жизнью двух поколений. Его опыт, в котором была запечатлена исчезнувшая эпоха, был ей не нужен. Вектор его жизни шел круто вниз, входил в свой последний, завершающий отрезок, который он хотел посвятить выяснению, будет ли продолжена жизнь после смерти, и если да, то как соотносятся эти две жизни, разделенные смертью. Для выяснения этого он обложился трудами философов, перечитывал священные тексты, соотносил прочитанное с тем, что испытывал сам, скитаясь по воюющим континентам. И вдруг появилась Даша, повела его в иллюзорный, с мигающими огоньками мир, где брызнула ему в глаза разноцветной водой из фонтана, и он ослеп для реального мира, прозрел для другого, нереального, сказочного.

Он знал, что это краткосрочный обман. Что цветная вода, которую она плескала на него из фонтана, скоро погаснет и высохнет. И надо поскорее пойти в гараж, вывести тяжеловесную старомодную «Волгу» и, прихватив стопку книг, уехать на дачу. Поливать цветы, смотреть на звезды, отыскивать в священных текстах образы рая и ада, а о случившемся поскорее забыть.

Но он оставался в Москве, мучился, сердился. То и дело взирал на черный, похожий на слоника