— Мне так говорили… Не приходите, Володя.

— Не в моей власти, Виктор Ильич, прийти или не прийти. Я здесь работаю тоже. Завтра здесь набросают разной дряни, возом не увезешь.

И Скворцов, щурясь, остался со своей повозкой около школы. В свое время он здесь учился, с восьмого класса до десятого, в то время в Филипповке была всего лишь семилетка.

Беспалов ушел не оглядываясь, его как раз позвали из окна первого этажа, где размещалась одна из операционных, и он ушел, тяжело припадая на больные, отечные ноги.

Скворцов глядел на ходячих раненых, что слонялись по всему школьному саду, громко разговаривали, хохотали, собирались вместе, опять расходились.

Подошла женщина лет тридцати с ведром отбросов; вываливая отбросы в ящик, перевернула ведро вверх дном, постучала им о край ящика и сказала буднично:

— Все в порядке, больше здесь не появляйся. Он здесь. Передай: он приступает к выполнению задания. В городе не задерживайся.

Скворцов с трудом заставил себя сидеть и не оглянуться; так, сказал он себе, значит, задание его выполнено и он может возвращаться, Адольф Грюнтер найден, правда, он его так и не увидел, но это не так уж важно. Можно возвращаться в отряд. Скворцов думал теперь о старом хирурге Викторе Ильиче и решил, что все-таки приедет сюда завтра, на свой страх, ведь задание выполнено — Грюнтер найден, а вернется он на день позже, человек стоит одного лишнего дня.

Дом большой и просторный, с фасада весь облупился от штукатурки, и Скворцов, медленно пройдя мимо, по противоположной стороне тротуара, решил, что весь этот дом занят каким-то немецким учреждением. Здесь, на втором этаже, в просторной четырехкомнатной квартире и жил известный хирург Виктор Ильич Беспалов, а теперь изо всех подъездов выходили военные, люди в штатском, деловитые, собранные женщины; выйдя из подъезда и словно встряхнувшись и сбросив с себя собранность и озабоченность, они шли дальше по улице развинченной походкой скучающих женщин, ищущих развлечений. Возле третьего подъезда стоял часовой, и сюда мало кто заходил. Но рядом в чуть покосившемся деревянном домике в окнах белели чистенькие занавесочки, и Скворцов решил рискнуть и вошел во двор домика, калитка была снята с петель. Старуха на крыльце мыла в жестяном тазу мелкую старую картошку, выковыривая ростки коротким ножом со сломанным наполовину лезвием. Старуха держалась строго и неприступно, по старости для нее, вероятно, перестало существовать чувство страха, увидев Скворцова, она равнодушно глянула и продолжала свое дело.

— Здравствуйте, — сказал Скворцов, и старуха пробурчала что-то в ответ, шевельнув морщинистыми губами. — Можно попить, бабушка? — попросил Скворцов; старуха указала ему на ведро, прикрытое деревянным кружком; кружка стояла сверху. Старуха не произнесла ни слова и не перестала перебирать картошку.

Скворцов зачерпнул воды, напился; присев на ступеньку, пониже старухи, он закурил.

— Бабушка, — решился Скворцов, — рядом с вами, вот в соседнем большом доме жил такой врач- старик, Беспалов фамилия.

— Вы опять из полиции? — впервые открыла рот старуха. — А я вам и сейчас говорю, напрасно стараетесь. И я вам не бабушка, у меня имя есть. Подальше от таких внучков унеси бог.

— Ну, ну, потише, — на всякий случай повысил голос Скворцов.

— Посадили в лагерь всю семью, а теперь ходят, стращают, держать язык за зубами велят. Сажать не надо, а теперь что стращать, никто руки марать не станет — добивать старика. У него и так полны штаны… Не могу я ничего делать у вас там в госпитале. Глаза не видят. Судна за вами таскать — сноровку иметь надо, ноги молодые. Мне шестьдесят девять стукнуло. Свою мать бы послал на старости лет… за вами, жеребцами, носить?

Делая вид, что он не понимает половины сказанных ею слов, Скворцов потихоньку пятился к выходу, боясь громкого голоса старухи.

Да, конечно, нового он ничего не узнал. Они просто лгут Беспалову. Ведь умный человек, как он может верить? Скворцов постарался представить себе, как все это произошло и происходит: хорошо переправить бы его в лес, подумал он. Хирург нам просто необходим. А может, его выкрасть? Там, в отряде, он скорее придет в себя. А имеешь ли ты право рисковать? Проклятое время, каждый может решать только за себя.

Скворцов брезгливо передернул плечами, старуха права: сломился человек, безразлично, кого лечить, разрезать, и заштопывать, и возвращать в строй.

Он свернул в тихий переулочек Майский, в свое время Скворцов любил бывать здесь — сплошь заборы и старые сады, теперь единственный каменный особняк развалило бомбой. Скворцов постоял в раздумье, оглянулся и нырнул за покосившийся забор.

Время обхода в госпитале Скворцов знал по тому порядку и безлюдью, которые устанавливались во дворе и окнах всех этажей; Беспалова, сутулого, с вылезшими из-под белой шапочки жесткими седыми космами, ждать не пришлось долго. Тот шел, видимо, в свою каморку и устало волочил ноги, считая дело оконченным, когда Скворцов негромко окликнул его, прислоняя лопату к телеге.

— Виктор Ильич, я ничего не смог узнать. Еще раз прошу вас — нужно уходить. Я вам помогу, решайтесь.

Беспалов, казалось, не удивился.

— А-а-а, Володя. Я так и знал, уносите сами ноги отсюда, вы глупо рискуете.

— Виктор Ильич, никому…

— Понимаю, Володя, все понимаю. Я вас не знаю и не видел, не беспокойтесь, Володя, — грустно и как-то покорно сказал Беспалов, и в его голосе, как и в глазах, тоже было мертво и пусто.

— Виктор Ильич, — сказал Скворцов, — я не могу больше приехать сюда. Последний раз говорю вам: решайтесь, вам нельзя здесь оставаться больше, да вы же мертвец!

— Они убьют их…

Скворцов опустил голову и стал глядеть в землю, на свои нелепые ботинки с твердыми каменными носами.

— Нельзя дважды убить, — неожиданно глухо и твердо сказал Скворцов, и Беспалов остался стоять, еще больше втянув голову в плечи; он лишь беспомощно пошевелил длинными худыми пальцами и старался не глядеть на Скворцова.

— Я знал, Володя, — сказал он с трудом. — Я это давно знал. Понимаете, Володя, я это знал. Они все говорят, что нужных людей они ценят, но разве можно им верить. Это ничего не меняет. Мы проиграли, Володя, мы все равно проиграли. Мне хотелось, чтобы было по-другому, и я верил в другое. Она мне не нужна, ваша правда, у меня есть своя, она мне нужнее, Володя, я живу, и поэтому она мне нужнее… На другое у меня не хватит больше сил.

— А оперировать их у вас есть…

— Только мои руки, Володя. Ни голова, ни сердце в этом не участвуют.

— Да ведь смерть — лучше! Как вам потом умирать? Виктор Ильич…

— И презирать себя я уже не могу, Володя. Вы правильно делаете, что презираете меня, Володя. Вам жить. В вас надежда нации, а я ее отброс. Самое смешное, каждый считает себя правым. А я не считаю, я только иду своей дорогой. Нет, нет, не подавайте мне руки, не надо, просто я вам посоветовал, что делать, если боли в печени усилятся. Надо пить настой кукурузных рыльцев. — Он строго поглядел в глаза Скворцову. — А дочь с Машенькой еще, может быть, и живы. Теперь все случается.

Беспалов вздрогнул, как от удара, и быстро пошел прочь, и боль в разбитых натруженных ногах отдавалась тупо, привычно, безнадежно.

И Скворцов понял: старик Беспалов просто свихнулся. Он, кажется, знал, что дочь его с внучкой расстреляны, и все равно работал, и боялся поверить и проверить. Но этого Скворцов уже не мог понять. Да, да, кажется, старик Беспалов просто тронулся в уме, и Скворцов подумал, что он тоже тронулся, если из-за этого жалкого старика позволил себе рисковать и нарушать приказ. Иначе почему он сам, в этой нелепой одежде, с липовыми документами, стоит вот здесь в окружении немцев, подбирает всякое дерьмо в телегу и ничего не боится? Правда, чувство полнейшей личной безопасности пришло к нему не сразу, как-то в один момент ему стало все равно, он просто не обращал больше на окружающее внимания и делал свое,