— В чем наша вина? — наконец отозвался я, не выдержав упреков.

Во мне все клокотало, слова и фразы вырывались изо рта будто помимо моей воли. Я вновь потерял контроль над собой, и от гнева меня качало из стороны в сторону. Глаза застилал туман, из них брызнули слезы досады и жалости к погибшим.

— Так в чем мы все виноваты? В том, что на каждые сто метров было по два-три человека и бронемашина? Что по каждой БМП стреляли три-четыре гранатометчика? Почему вы на нас натравили «духов» со всех окрестностей?

— Товарищ старший лейтенант! Приказываю замолчать и не пререкаться! Виноваты! Не уберегли солдат и не оправдывайтесь!

— А я и не оправдываюсь! Мне сегодня дико целый день везло! Я увернулся от миномета, не попали в меня четыре автоматчика! Я самолично под огнем с сержантом вынес двух убитых и спас двух раненых. За собой никакой вины не чувствую. Не я организовал эту бойню, не я спланировал. Я только свою дурную башку под пули подставлял!

— Ростовцев, успокойся, — подал из кресла голос Севостьянов. — Никто, конкретно вас не обвиняет. Но кто-то ведь виноват!

— Я внимательно посмотрел на него и, думаю, начпо по моим глазам понял, кого я считаю главным виновником разыгравшейся трагедии… В этот момент напряженную тишину разорвала громкая телефонная трель аппарата «ЗАС». Командир дивизии подошел к телефону и задумался на секунду. Он быстро причесал расческой волосы, резко поднял трубку и произнес:

— Слушаю, товарищ командующий. Так точно, товарищ командующий! Так точно! Так точно! Это будет для всех нас суровым и жестоким уроком. Так точно! Я готов понести наказание. Так точно! С себя вины не снимаю. — Генерал положил трубку на рычаг, аккуратно вытер пот платком, поправил еще раз пробор и тихо сказал: — Все свободны. Написать объяснительные. Комбату и замполиту составить донесения. Сдать бумаги в штаб дивизии.

Мы вышли от генерала, и в разных кабинетах отдельно друг от друга описали ход боя. Перечислили потери, указали, кто, где и при каких обстоятельствах погиб. Я, кроме того, отметил отличившихся в этом бою и достойных правительственных наград.

В итоге никого, конечно, не наградили. Гробы сколочены, тела уложены, «цинки» запаяны. Ордена — только погибшим и раненым. Бой закончен — и отдыхайте до следующего рейда. Пушечное мясо — оно и есть пушечное мясо…

На следующее утро две роты разведки после бомбардировки и артобстрела вышли в «зеленку». Они нашли в зарослях густого кустарника обезображенные тела пропавших. Версия, возникшая в воспаленных умах особистов и некоторых политотдельцев, о том, что сержант и прапорщик сдались в плен, отпала. А дело было так. Когда Юрка вместе с сержантом попытались прорваться к ДШК, то «духи» их сразу заметили, подпустили обоих поближе и расстреляли из пулемета. Погибли мужики в бою, как герои…

На «базе» мы простились с убывающими домой Ветишиным и Калиновским. Ребята выжили после тяжелейших ранений. Пора на Родину, налаживать новую мирную жизнь.

Сашка Калиновский выздоровел и мог уже более-менее ходить. Постепенно восстанавливалась речь, но еще были частичные провалы памяти. Он не всех узнавал. У Сашки вынули из головы все осколки, кроме одного, который так и остался торчать под черепной коробкой, почти касаясь мозга. Пошевелится кусочек металла, чиркнет по мозжечку — и ты парализованный инвалид.

Мы проводили Александра до самолета, и он улетел в Ташкент. Из Ташкента он должен был попасть в Москву, а дальше в Минск. Прямого рейса не было. Не долетел…

В Москве какой-то негодяй позарился на его багаж и бушлат. Ударили чем-то тяжелым по затылку. Выгребли из бумажника чеки, украли новенький японский магнитофон. Милиционеры подобрали Калиновского, лежащего на асфальте, подумали: пьяный. По документам определили, что офицер. Спиртным не пахло. Глаза открыл, но не говорит. Только мычит и судорожно дергается. Попал он в итоге снова в госпиталь. Оттуда домой привезли уже недвижимым, на носилках…

…Отблагодарила Родина героя! Встретила ласковым приемом!

Ошуев расставался с полком. Банкет для штабных, построение всего личного состава, вынос Боевого Знамени части. Потом он вышел к нашему батальону и начал прощаться с офицерами:

— Товарищи офицеры! Ребята! Мужики! Вы уж простите меня за то, что я порой перегибал палку, свирепствовал, не давал вам житья. Мне было приятно с вами служить и воевать. Я горжусь нашей боевой совместной деятельностью. Вообще, не поминайте лихом. Если в чем виноват, извините. Не держите зла и обиды.

— Да мы все понимаем! — выкрикнул Стропилин.

— Ага, никаких обид! — гаркнул Афоня.

— Все нормально, товарищ подполковник! — воскликнул Мандресов.

— Султан Рустамович! Давайте сфотографируемся на память у обелиска! — предложил я, расчувствовавшись.

— Да, конечно, с удовольствием! — согласился Герой, и мы гурьбой рванули к постаменту, где стояла БМП.

Но что особенно было удивительно так это то, что Табеев, злейший его враг, шел в обнимку с Ошуевым и что-то говорил ему, словно просил прощения.

Уехали все, с кем я начинал. Вот и Мелещенко собрал чемоданы, найдя на пересыльном пункте себе сменщика на должность начальника клуба. Хитрец! Сваливает на два месяца раньше срока.

— Коля, а как же я? Мы приехали вместе, в один день, а теперь я брошен! — сказал я ему на прощение. — А как быть мне? Ведь ты единственный мой потенциальный донор! Микола, вернись в батальон и не уезжай!!!

— Перебьешься, ты — бессмертный. Сам же говоришь всем, шо гадание було тоби до девяноста семи лет воздух коптить. Вот, живи и мучайся целый век! А кровь понадобится — сваришь на самогонном аппарате. Я так кумекаю: горилка или чистый спирт и наша первая группа крови, резус отрицательный, близки по составу. Я целых два года ее таким образом обновлял. По два стакана чистейшего самогона три раза в неделю. Кровь ажа бурлыть. Презентую проверенный метод! Ну, все, прощувай и не журысь! — Микола хитро прищурился, разгладил недавно выращенные запорожские усы, обнял меня и отчалил.

Когда же мой черед?

Друзья уезжают один за другим. Проводили домой Острогина. Вечером накануне он пригласил меня, Шкурдюка и Афоню прощаться. Две бутылки коньяка, фрукты и «Боржоми». Минералка для Шкурдюка (последствия двух гепатитов выпивать не позволяли).

— Эх, мужики! Честное слово, не чаял вернуться живым с этой войны! Тьфу-тьфу-тьфу! — сплюнул Острогин суеверно через левое плечо. — Тороплюсь радоваться, ведь еще не улетел. Осталось доехать до аэродрома и улететь в Ташкент, будем надеяться: перелет пройдет нормально.

— Не боись, Серега! Все будет тип-топ! — успокоил его Афоня и шлепнул ротного по плечу. — Друзья, встретимся все в Союзе.

— Дай бог! — вздохнул Серж. — А как служба тяжко начиналась! Черт меня дернул сюда приехать! Служил в Германии, как у Христа за пазухой! Пиво! Сосиски! Айсбан (тушеные ножки молодого поросенка)! Красивый маленький, тихий немецкий городок! Но совесть точила, и мучила мысль, что все мои друзья по училищу на войне! А я, как «чмо», барствую в центре Европы. Получил от друга письмо из Гардеза. Он сообщал, что был ранен. Надрался я шнапса и написал спьяну рапорт в Афган. Такой же опус составил мой собутыльник Вася Петров. Утром являемся к командиру полка и приносим свои рапорта на подпись. Доложили. Василий, сын генерала из Генштаба. «Кэп» подписал бумагу, не читая, а затем вдруг поперхнулся и переспросил: «Василий, ты куда собрался?». — «В Афганистан»! — отвечает мой приятель. Командир смял его листок и порвал на мелкие кусочки. «Ты что, хочешь моей погибели? — продолжал возмущаться командир. — Чтобы меня с полка сняли? Иди отсюда!» И выгнал моего дружка за дверь. «А тебе чего, Острогин?» — спрашивает он, вытирая платочком вспотевшую лысину. «Тоже решил в Афган поехать», — отвечаю я. Он взял мой рапорт, поставил размашистую подпись и молча, без возражений вернул его. Вот это было более всего обидно. До глубины души! Выходит, меня, Острогина, не жалко! Катись на все четыре стороны! Ну, я и покатился вначале в отпуск, а затем в Ташкент. Приезжаю с предписанием в штаб округа, а