«Пикник» не был шумным, хотя споры разгорелись сразу же. Каждый спешил высказать свое мнение, плохо слушал соседа, перебивал всех и заглушался всеми.

Андрей понимал: так дело не пойдет, нужно направить дебаты в одно русло, отсечь лишние слова, обобщить мысли, сближающие отдельные группы выступавших. Скоро все подчинились его дирижерской палочке. Он изменял формулировки, облегчая соглашение, казалось, непримиримых спорщиков, умело выпячивал главное.

Михайлов предложил избрать Андрея секретарем. Это не встретило возражений.

Теперь дело пошло куда быстрее.

Уже в первый день заседаний выяснилась основная идея — от обороны к наступлению. Чрезвычайные полномочия генерал-губернаторов, виселицы, войска, под «Камаринскую» марширующие по могилам замученных, — все требовало от революционеров немедленных ответных действий. Но что могла сделать небольшая группа «дезорганизаторов» в рамках «Земли и воли»? Ничего или почти ничего. Для борьбы решительной нужна была партия, построенная на централистских началах.

Это пугало. Во-первых, партия. Группа, даже несколько сведенных в единую организацию групп интеллигентов еще никак не составляли партию. За ними не было класса. А во-вторых, централизованное управление — оно угрожало генеральством, приводило на память «нечаевщину».

День быстро склонился к вечеру. «Пикник» подходил к концу. Все устали, проголодались и нетерпеливо посматривали на секретаря. Андрей тоже вымотался и ждал только сигнала, чтобы закрыть прения. Но каждый стеснялся его подать.

Фроленко не переставал удивляться той метаморфозе, которая произошла на его глазах с Желябовым. Ведь еще совсем недавно Андрей оговаривался, брал с него, с Фроленко, слово, что его не заставят принимать участия в новых делах, и вдруг оказался фактическим руководителем съезда, развивал стройную программу новой, боевой организации.

Целый день этот вопрос мучил Михаила Федоровича. Он искал на него ответ, чтобы еще раз проверить свои собственные мысли, укрепиться в собственных выводах. Ответ был один: Желябов — подвижная, деятельная натура. Брызжущая через край энергия, сила не находили выхода, не исчерпывались тайной пропагандой. Его увлекали большие дела. Пропаганда грозила тюрьмой, высылкой, фактически гибелью «за здорово живешь» — так не лучше ли свершить что-либо героическое, что может очистить затхлую атмосферу политической жизни России?

Дальше уже все развивалось по законам формальной логики. Чтобы совершить покушение, его нужно организовать. Чтобы лучше организовать, нужна организация. Но создавать организацию ради единичного акта нет смысла. Отдельный акт отодвигался на второй план — на первый ставилась целая серия актов, которые, ширясь, или могли закончиться переворотом, захватом власти, или, в крайнем случае, вырвали бы у правительства конституцию.

Этот последний пункт коробил многих. Конституция — мечта либералов. Революционеры должны совершить революцию.

Наконец Желябов встал, потянулся и со смехом объявил, что вечера в лесу еще прохладные, можно схватить простуду, а посему пора расходиться.

Извозчики, не дождавшись седоков, давно уехали, и пришлось идти пешком.

Ночь спустилась тихая, звездная. Из курортного парка приглушенно долетала музыка. Дорога блеклой тенью скользила меж холмиков, ныряла в овраги, взбегала на кручи. Над Липецком низко висел Марс, помигивая, как далекий, налившийся кровью, но все же лучистый глаз. Луны еще не было. Шли молча, иногда спотыкались о камни, тихо чертыхались.

Музыка доносилась отчетливей, можно было уже различить такты вальса, похожего на марш, а может быть, и марша, напоминающего вальс.

Следующие дни опять та же роща, те же кусты, те же люди и те же споры, но теперь они более целеустремленны.

Андрей внимательно вслушивается в слова программы. Ее читает Квятковский.

— «Наблюдая современную общественную жизнь в России, мы видим, что никакая деятельность, направленная к благу народа, в ней невозможна вследствие царящего в ней правительственного произвола и насилия. Ни свободного слова, ни свободной печати для действия путем убеждения в ней нет. Поэтому всякому передовому общественному деятелю необходимо прежде всего покончить с существующим у нас образом правления, но бороться с ним невозможно иначе как с оружием в руках. Поэтому мы будем бороться по способу Вильгельма Телля до тех пор, пока не достигнем таких свободных порядков, при которых можно будет беспрепятственно обсуждать в печати и на общественных собраниях все политические и социальные вопросы и решать их посредством свободных народных представителей.

До тех же пор, пока этого нет, мы будем считать за своих друзей всех тех, кто будет сочувствовать нам и помогать в этой борьбе, а за врагов всех тех, кто будет помогать против нас правительству.

Ввиду того, что правительство в своей борьбе с нами не только ссылает, заключает в тюрьмы и убивает нас, но также конфискует принадлежащее нам имущество, мы считаем себя вправе платить ему тем же и конфисковать в пользу революции принадлежащие ему средства. Имущество же частных лиц или обществ, не принимающих участия в борьбе правительства с нами, будет для нас неприкосновенным».

Это отвергало анархизм, бакунизм и в какой-то мере зачеркивало прошлое революционного движения. За прошлое будут цепляться те, кто так много вынес, выстрадал. Но борьба знает только будущее, идет вперед, отметая изжившее, неверное. Признание политической борьбы — это шаг вперед, сделанный революционерами.

Но если вести борьбу политическую, то кто же будет союзником? Либералы? Крестьяне? Рабочие?

Желябов вдумывается в коротенькие строки программы. Как много общих фраз и, как ни странно, ни одного слова о социализме! К такой программе могут присоединиться и некоторые либералы. Он пока промолчит о социализме, но о либералах молчать нельзя.

Андрей требует слова.

— Социально-революционная партия не имеет своей задачей политических реформ — это дело должно бы всецело лежать на тех, кто называет себя либералами. Но эти люди у нас совершенно бессильны и по каким бы то ни было причинам оказываются неспособны дать России свободные учреждения и гарантии личных прав. А между тем эти учреждения настолько необходимы, что при их отсутствии никакая деятельность невозможна. Поэтому русская социально-революционная партия принуждена взять на себя обязанность сломить деспотизм и дать России те политические формы, при которых возможна станет «идейная борьба».

Андрей на минуту замолчал, подыскивая выражения. Ему ясно одно: нужно включить в программу упоминание о конкретных целях, ближайших целях, которые могли бы объединить всех, кто сколько-нибудь способен к политической активности.

Его поняли. Морозов готов был протестовать — он не хочет удлинять и конкретизировать программу.

Андрей считал, что сейчас дискуссии излишни, пока можно ограничиться и компромиссом, но потом вернуться к этим вопросам. Он к ним вернется, обязательно вернется. Ведь пока «политика» заслонила «социализм». Если следовать программным требованиям «теллистов», то как бы политику ни поглотил террор, ведь Морозов готов свести к нему весь смысл борьбы. Желябов уверен, что будущее покажет правоту тех, кто не забывает о социализме.

А сейчас…

— Если партия хоть сколько-нибудь считает своей целью обеспечение прав личности, а деспотизм признает вредным, если она, наконец, верит, что только смелой борьбой народ может достигнуть своего освобождения, то тогда для партии просто немыслимо безучастно относиться к таким крайним проявлениям тирании, как тотлебенские и чертковские расправы, инициатива которых принадлежала царю. Партия должна сделать все, что может: если у нее есть силы низвергнуть деспота посредством восстания, она должна это сделать; если у нее хватает силы только наказать его лично, она должна это сделать; если бы у нее не хватило сил и на это, она обязана хоть громко протестовать… Но сил хватит, без сомнения, и силы будут расти тем скорее, чем решительнее мы станем действовать.

Все были согласны с этой программой ближайшего будущего, предложенной Желябовым, но каждый понимал ее по-своему. Морозова и Гольденберга опьяняло титаноборчество, они ратовали за террор как