время задал Алине лишь один вопрос:

— А они между собой не ссорились?

— Нет, — решительно отрезала Алина, сразу поняв, к чему клонит лейтенант. — Они были друзьями… И потом, когда вы познакомитесь с Белевичем ближе, тогда поймете, что он не из тех людей, которые способны на убийство.

— Вот как? — заинтересовался лейтенант. — Значит, по-вашему, для того чтобы убить человека, нужна определенная способность?

Не способность, ну… а храбрость, что ли! Решительность, если можно так сказать! А у Витольда этого нет… Он скорей даже трусоват, несмотря на то что такой здоровенный.

В кабинете директора уполномоченный осмотрел ружье, выстрелом из которого был убит человек. В правом стволе остался неиспользованный патрон. Он был заряжен утиной дробью.

— Как же так получилось, — спокойно, словно размышляя вслух, спросил Витольда лейтенант, — что у вас один ствол заряжен дробью, а второй, тот, из которого сделан выстрел, — кабаньим «жаканом», то есть пулей?.. А в другом ружье — в обоих стволах дробь?

— Я не знаю, почему он зарядил только дробью, — пожав плечами, ответил Белевич. — Я зарядил специально: дробь — на случай, если поднимется утка, а жакан — на кабанов…

— А почему на сапогах убитого почти нет грязи? — продолжал уже более настойчиво допрашивающий. — Ведь убитый, судя по его положению, шел в загон по зарослям?

— Вы подозреваете, что я убил Ивара нарочно? — не Отвечая на заданный вопрос, прерывисто сказал Белевич. — Убил своего друга?

Последнюю фразу Витольд произнес через силу. Алина осуждающе взглянула на лейтенанта милиции. Тот выдержал сердитый взгляд и, не сдаваясь, настойчиво продолжал допытываться:

— В целях установления истины я предлагаю вам ответить на вопрос: почему на сапогах убитого Эгле оказалось так мало болотной грязи?

— Эгле был опытным охотником, — собравшись с духом, отпарировал Белевич, глядя лейтенанту прямо в лицо. — Идя по камышовым зарослям, он старался наступать на остатки старых растений и узловатые крепкие корневища… И потом… несчастье случилось в первые же минуты охоты…

Скандинавских мореходов знают во всем мире. Было время, когда они господствовали на Балтике (море в те годы называлось Варяжским) и проложили путь «из варяг в греки»; позже, на своих небольших, но остойчивых судах, вышли в просторы океанов.

В наши дни матроса-скандинава можно встретить почти во всех портах обоих полушарий. Голубоглазые, светловолосые молчаливые гиганты — в большой цене у судовладельцев. Это известные мореходы!

Но за известность надо платить. Море берет плату людьми, — в Гетеборгском порту, возвышаясь над служебными постройками, стоит обелиск, увенчанный печальной женской фигурой. Статуя называется «Жена моряка». Убитая горем женщина годами ждет тех, кто никогда не вернется. Судовладельцы, на шикарных яхтах проплывающие мимо, предпочитают не смотреть на эту статую. Они ухмыляются: «Мы нанимаем, мы платим!»

И действительно, в Скандинавии, особенно в Швеции, «морская интеллигенция» — капитаны, штурманы, механики относятся к сословию имущих. Один шведский капитан, разговаривая в Риге с советским лоцманом, хвалился, что имеет собственную паровую яхту.

Что ж, возможно!

А может быть, это не совсем так?

Пока ты молод, пока твой глаз зорок, а зычный голос приводит команду в трепет, — арматоры[1] тащат каждый к себе, предлагая сногсшибательные ставки. Пользуйся этим, хватай хорошее местечко, предъявляй хозяину любые условия, — все равно он их примет, и тем охотней, если ты к тому же не особенно щепетилен в вопросах чести. Копи деньги, пока молод и силен, — иначе в старости придется думать не о собственной паровой яхте, а о собственном уголке на городском кладбище. Он тоже дорого стоит.

Честный и скромный моряк Якоб-Иоганн Эриксон без зависти смотрел на своих преуспевающих коллег. Не всем же сидеть на вершине, кому-то надо стоять и у подножья! Кто виноват в том, что хозяину твоего судна не повезло в жизни? Не повезло ему — не везет и тебе. Хотя, как сказать — не повезло, — ведь он же платит? Пусть меньше, чем другие, но жить можно.

Тридцать лет назад Эриксон получил капитанское свидетельство и двадцать пять лет после этого плавал на одной и той же шхуне, названной в честь жены хозяина «Агнессой». Хозяин умер, хозяйку скрючил ревматизм, а капитан все крепился. Годы не щадят людей, — что же говорить о пароходах? Давно уже миновало то время, когда «Агнесса» совершала рейсы в Африку, Австралию, страны Латинской Америки. Инспектора морского регистра запретили ей дальние переходы, как врач запрещает продолжительные прогулки старику, ждущему смерти.

У капитана Эриксона была дочь Агата, красивая, веселая, с живым характером, не свойственным ее соотечественницам. Отец уверял, что характер дочка унаследовала от матери. Жену себе капитан привез из Латвии. «Агнесса» пришла в Либаву как раз на Троицу, и знакомый портовик предложил Эриксону отпраздновать этот день в компании молодежи, за городом. Там-то Якоб-Иоганн и увидел впервые Анту.

Живая, веселая, крепкая, она выгодно выделялась среди анемичных, чопорных чиновничьих дочек.

Когда молодая женщина покидала Латвию, она не думала о том, что это навсегда. Надеялась еще приехать, да не пришлось.

Сразу после того как на свет появилась Агата, мать стала чахнуть, таяла на глазах. У Эриксона в то время водились деньжонки, — он посылал жену на лучшие курорты Европы. Лозанна, Биарриц, Баден- Баден, Ницца — всюду побывала Анта, и после каждой поездки ей становилось все хуже.

Есть люди однолюбы. Таким был Эриксон. Когда Анта умерла, он потерял почти всякий интерес к жизни. Он бы спился, если бы у него не было Агаты. Но море надолго разлучало отца и дочь. Девочка росла под присмотром дальней родственницы Эриксона, в маленьком домике на одной из окраинных улиц Стокгольма.

Якоб-Иоганн души не чаял в своей дочери. Из каждого рейса он привозил ей подарки, вечерами рассказывал удивительные истории, которые случаются только с моряками; познакомил ее с «розой ветров»,[2] объяснил, отчего вспыхивают на кораблях огни святого Эльма; рассказал о страшном водовороте Мальстрем, с которым при северо-восточном ветре не может бороться ни одно судно.

Было время, когда отец мог говорить о своих путешествиях часами, но однажды, рассказывая, он вдруг задремал и просидел так минуты три. За эти три минуты Агата внимательно рассмотрела своего отца и как бы заново увидела его. Капитан Эриксон никогда не был особенно плечистым и высоким, а теперь он вообще как-то сдал, согнулся… Грудь провалилась, складки в углах рта, которые, как казалось Агате, появлялись лишь во время улыбки, на самом деле были навсегда глубоко вырублены на худощавом обветренном лице. Шерстяной клетчатый платок, который отец по обычаю многих моряков носил вместо кашне, приоткрылся, и дочь увидела худую шею и резко выступающие острые ключицы.

В ту пору отцу было уже за пятьдесят, а дочери только-только минуло двадцать — как многие моряки, Якоб-Иоганн женился поздно.

Глядя на спящего отца, Агата размышляла о своей жизни. Она вспоминала ни разу не произнесенное слово «мама», письма матери, адресованные отцу в самые различные порты мира (в те годы «Агнесса» еще ходила в дальние рейсы); чтобы суметь прочитать эти дорогие строки, дочь выучила язык, на котором говорила ее мать.

Агата закрыла глаза, и строки письма воскресли перед ними: