Дикарская одежда, хоть и уродливая с виду, оказалась на удивление теплой и удобной. Мягкий мех гладил кожу нежно, словно губы рабыни, не позволяя ветру добраться до тела, а небольшого моросящего дождика, закапавшего на второе утро, жрец и вовсе не почувствовал. Тучи к полудню развеялись, сыромятная кожа обсохла – и все. Обувка тоже мягко обнимала ступню, делая ходьбу легкой и необременительной – словно босиком по теплому песку. Пожалуй, такие сапоги были даже удобнее изящных сандалий, что носили в благословенном Кемете все от мала до велика.

В отличие от могучего Нила, здешняя река петляла, как змея в барханах, да еще и постоянно меняла направление. Поэтому Изекиль, полагаясь на память кого-то из дикарей, двигался по прямой – по еле заметной тропинке, бегущей через сосновые боры от холма к холму. Шел он быстро, решительно, не скрываясь – и, возможно, поэтому осторожное лесное зверье предпочло не показываться у него на пути.

Река открылась неожиданно. Только что он забирался на холм в сумеречном ельнике – как вдруг меж тяжелыми ветвями проглянул свет, и впереди обнаружилась водная гладь. Изекиль спустился по крутому скалистому берегу, присел, ополоснул руки и лицо, выпрямился, заслонив ладонью глаза от солнца.

Родовой поселок здешнего племени находился на противоположном берегу, на мысу, образованном двумя быстрыми реками, каждая не меньше полусотни шагов шириной. Хороший выбор – если иногда доводится держать оборону от разбойников. Однако в таком случае жителям не мешало бы выстроить и стену, а таковой видно не было. Лишь множество землянок, крытых в несколько слоев белой берестой, два смотрящих на реки столба с грубо намеченными чертами лица, большое кострище – слишком большое для обычного очага – на самой вершине и торчащие прямо из земли ветвистые рога.

В деревне, несмотря на дневное время, оказалось немало людей. Правда, они не загорали на солнышке, а занимались делами: кто обстругивал будущее древко странным инструментом, похожим на раковину, кто деловито разделывал огромную лосиную тушу, кто рубил дрова, превращая длинные жердины в небольшие палочки. Несколько женщин, окружив растянутую на колышках медвежью шкуру, старательно отскребали ее от мездры. Ниже, на берегу, двое рыбаков, почему-то совершенно голых, выбрасывали в траву блестящую живым серебром рыбу. Еще несколько лодок, дожидаясь своей очереди, полувытащенные, лежали на берегу.

Чужая память подсказывала, что нужно окликнуть соплеменников, попросить перевезти, но жрец решил не отвлекать смертных от труда; тем более, у него с собой имелся священный нож. Изекиль наскреб со склона и ближайших камней горсть пыли, достал ритуальное оружие, пересыпал пыль через его лезвие, призывая внимание милостивого Себбека – бога не самого важного, а потому вынужденного прислушиваться к воле Аментет. Затем спрятал нож, собрал заговоренную пыль в кулаки и, осторожно просыпая ее перед собой на воду, пошел вперед. Тут следовало быть очень внимательным: если пыли не хватит до противоположного берега, ухнешься в волны и пискнуть не успеешь, если останется лишняя – руки неделю болеть будут. А коли намочить – так и вовсе гореть.

Сея перед собой наговоренный порошок, жрец быстро переставлял ноги. Мягкие сапоги ступали на радужную пленку, что образовывалась на поверхности – та прогибалась, уходя вглубь почти по щиколотку, но вес человека выдерживала. Шаг, еще шаг – до сочной прибрежной осоки осталось всего ничего. Служитель Небесного храма разжал кулаки, развеивая остатки храмового средства, – и выпрыгнул на траву. И поразился странной тишине, повисшей над холмом. Никто из дикарей больше не работал. Смертные стояли на тех местах, где их застало появление Изекиля, и таращились на него так, словно увидели танцующего бегемота.

– Я принес вам слово истины, – мгновенно сориентировался жрец, решив использовать замешательство людей в своих целях. – Я принес вам милость величайшей из богинь и ее волю!

Изекиль направился к людям – но те испуганно попятились, стараясь оставаться не ближе чем в пяти шагах от пришельца.

– Я принес вам мудрость и волю всесильной Аментет! – еще раз провозгласил служитель богини смерти.

Ему никто не ответил – так что жрец даже засомневался, понимают ли его дикари. Может, полученный через мертвые души язык для здешнего племени непонятен так же, как и язык благословенного Кемета?

Бу-ум… Где-то совсем рядом ударил барабан. Бу-ум… Бу-ум-м-м…

Люди расступились, и навстречу Изекилю, слегка пританцовывая и подвывая что-то себе под нос, вышел скрюченный дикарь, увешанный множеством самых разных звериных хвостов. К его щиколоткам были привязаны небольшие, смотрящие назад, оленьи рожки, а более крупные рога украшали высокий горб на спине. Вместо волос с головы свисали жгуты сена, в которые были вплетены кленовые, дубовые и березовые листья. Руки смертного сжимали внушительный бубен, в который тот и колотил здоровенной, засаленной кабаньей масталыгой.

Мерно ударяя в бубен, пританцовывая и время от времени прокручиваясь вокруг своей оси, дикарь медленно обошел гостя, затем жалобно-мяукающе взвыл и уронил инструмент на землю. В руках его оказалась длинная меховая кисточка. Смертный трижды сплюнул на кисть, а потом взмахнул ею справа и слева от жреца – причем с кисти сорвались обильные брызги, а служитель Небесного храма ощутил крайне неприятное покалывание во всем теле. Дикарь подхватил бубен, снова отчаянно завыл, торопливо работая костью. Слова различались плохо, но общий смысл Изекиль понял: местный шаман просил духов забрать лесного человека обратно в мир мертвых и больше не выпускать к людям. Боль в теле нарастала с пугающей стремительностью, и жрец понял, что пора защищаться.

– Умолкни, слуга мертвых демонов! – громко приказал он, быстро потирая ладонями. – Сюда пришли новые боги!

Изекиль вскинул руки – и шаман сгинул в ярком огненном факеле. Камлание оборвалось, а вместе с ним из служителя Аментет ушли все неприятные ощущения. Изекиль протянул вперед руку и прикрыл глаза, ощущая накат энергии, истекающей из жертвы, потом поднял ладонь, указывая на чистое небо, принялся вращать кистью, закручивая небесный вихрь. В небе сгустилось облако, потемнело, и вниз, точно на догорающего дикаря, обрушился плотный ливень. С шипением умерли остатки пламени, с обугленного тела потекли черные струйки. Слуга Небесного храма обвел взглядом замерших в ужасе людей, потом требовательно ткнул большим пальцем в землю. И смертные, выполняя его волю, один за другим опустились на колени.

– Здесь, – негромко сказал жрец, – здесь вырастет первый храм всесильной Аментет, отсюда возродится мудрость, власть и порядок. Отсюда разойдется воля величайшей богини – пока вся земля, до последнего человека, до последнего зверя и до последней травинки, не склонится к ее ногам! И будет так!

Пустынник стоял, опершись локтями на гранитный парапет, и любовался широким разливом Большой Невы – через плотно сомкнутые веки. Ничего не поделаешь, человеческий мозг устроен так, что отсекает ненужную, по его мнению, информацию, чтобы не загромождать разум. Потому-то так и получается, что глаз ауру видит, а до сознания эта информация не доходит. Сетчатка биополе воспринимает, а к сознанию передается картинка пустой черной земли. И действительно, зачем разуму воспринимать мельтешение десятков червей, тысяч мошек и инфузорий, призрачный свет зарождающейся плесени? Получил данные про отсутствие опасности – и вперед. Потому-то любой экстрасенс, знахарь и даже опытный маг вынужден сделать над собой усилие, чтобы погрузиться в мир тонких энергий, вырвать из подсознания то, что оно блокирует по непонятной прихоти.

– Везде цензура… – пробормотал колдун, провожая «взглядом» легкий прогулочный катер.

Для себя Пустынник разработал очень простую схему тренировки: закрыть глаза, после чего напрячь