– Но где его взять? – Дворянин подобрал со стола свой последний пфенниг и зажал в кулаке.
– Мы сейчас где, в Любеке? Значит, нужно идти в ратушу и просить у них в долг. Отдашь, когда станешь королем.
– Кто же мне поверит? Кто поверит в то, что я стану королем, что верну золото?
– Я пойду вместе с тобой, – спокойно сообщил священник и нехорошо рассмеялся: – И пусть только попробуют не поверить человеку, за которого я поручусь.
Спустя две недели в Данию пришли вести о возникших в подвластных шведских землях, в провинции Даларна, антиправительственных волнениях, во главе которых встал беглый заложник Густав Эриксон Ваза. Посланные на усмирение мятежников войска столкнулись, к своему изумлению, не с местными дворянами и наспех вооруженными землепашцами, а с матерыми немецкими наемниками, не умеющими ничего другого, кроме как воевать. Вдобавок флот Ганзейского союза начал атаковать датские корабли, перевозящие оружие и подкрепление в восставшую провинцию. Зажатые в крепостях и замках, оставшиеся без поддержки, датские гарнизоны один за другим сдавались или истреблялись после осады и штурма многотысячной наемной армией. Уже через два года исход войны был решен окончательно и бесповоротно, и шестого июня тысяча пятьсот двадцать третьего года Густав Эриксон объявил себя королем независимой Швеции.
Князь Иван Васильевич Шуйский вошел в светелку стремительным шагом, чуть согнув руки в локтях, чтобы длинные рукава собольей шубы, крытой синим, шитым золотом сукном, не волочились по полу, и без предисловий огрел няньку своим тяжелым, дубовым посохом:
– Почто царевич не одетый?! Послы ляхские, вестимо, со двора своего отъезжают, а встречать их некому! Кнута давно не пробовали, дармоедки? Ужо я вам!
– Сей минут, батюшка, – торопливо закланялись сплошь щекастые, в тяжелых иноземных платьях тетки, приставленные к Ивану.
– Ужо я вас! – грозно повторил князь. – В палатах посольских жду.
Шуйский вышел, и царевич тут же получил от няньки крепкую затрещину:
– Шевелись, гаденыш, бояре ждут! – Тетка принялась стаскивать с мальчишки серую, давно не стиранную рубаху.
– Маринушка, – плаксиво захныкал мальчик, – кушать хочется. Хлебушка дай. Кусочек хлебушка – и пойду я тотчас. Знаю я послов иноземных, сидеть там мне долгонько. За полдень, не менее.
– Поговори еще, выкормыш Телепневский, – отвесила тетка еще одну затрещину. – Буду я тут бегать. Слыхал, что Иван Васильевич сказывал? Спешить надобно. Давай, ферязь натягивай! И попробуй хныкнуть еще, вмиг розги схлопочешь.[45]
Поверх расшитой серебряной нитью и подбитой горностаем ферязи на царевича накинули соболью шубку, на шею повесили две толстые золотые цепи, на пальцы нанизали десять крупных перстней с дорогими самоцветами, поволокли за руку через сводчатые переходы. Перед резной дубовой дверью посольских покоев царевича встретил обрюзгший от хлебного вина Михайло Тучков, критически окинул правителя Руси сивым взглядом, сунул ему в руки скипетр и державу, поднес к самому носу пахнущий кислой капустой кулак:
– Смотри, Ванька, не ляпни чего! Молча сиди, не то враз ума добавлю. Давай, к трону иди. Послы польские как раз прибыли, приема ждут.
За дверью послышался громкий голос рынды, возвещающего выход Великого князя, государя Всея Руси. Створки поползли в стороны. Царевич Иван, судорожно сжимая тяжелый шар державы, – скипетр не весил почти ничего, – пересек обширное помещение, на стенах которого красовались худосочные святые, благословляющие присутствующих, уселся на жесткий деревянный трон, стоящий на небольшом возвышении. Склонившие головы чуть не до пола бояре выпрямились, послышался тихий гомон.
– Молчи, царевич, – тихо предупредил возвышающийся по правую руку Иван Шуйский. – Молчи, не то худо тебе будет.
Князь пригладил голову, и на царевича повеяло слабым ароматом жаркого.
– Государь наш, Иоанн Васильевич, милостиво соизволил от дел важных державы своей оторваться и слова брата своего, короля Сигизмунда выслушать, – обратился он к одетым в узкие кафтаны польским послам. Шерстяные чулки на иноземцах делали их похожими на недокормленных цыплят на тонких лапках.
– Его величество король Речи Посполитой Сигизмунд Первый повелел мне, ничтожному рабу своему, передать тебе, Великий князь Московский Иоанн, свои пожелания мудрости, здоровья и долголетия, а так же сие письмо… – Сочно пахнущий копченой рыбой посол подошел ближе, опустился на колено и протянул царевичу туго скрученную и запечатанную шелковой лентой с сургучной печатью грамоту. Ее принял Михайло Тучков, а князь Шуйский, кротко склонив увенчанную высокой бобровой шапкой голову, ответил:
– И королю Сигизмунду от нас передавай пожелания долгих лет, здоровья крепкого и мудрости в делах Речи Посполитой. Дружбу его государь наш, Иоанн Васильевич, ценит и по мере сил своих готов словом добрым и делом ответить.
– Дело у нас, Великий князь, одно, общее. – Посол, несмотря ни на что, обращался только к царевичу. – Крестоносцы тевтонские рубежи тревожат беспрестанно, разор землям и людям творя. Посему, мыслим мы, единой силой нам супротив ворога стать надобно, ударить на них с востока и запада, научить уму-разуму, заставить позабыть навеки, как на земли славянские с мечом приходить.
– Слова ты речешь мудрые, гость дорогой, – вежливо ответил князь Шуйский, – однако же одна беда не приходит. Земли русские разор терпят от татар безбожных ногайских, от крымского хана, слуги османского. От братьев-славян тоже разор идет, от Великого Княжества Литовского. На одном языке мы с ними речи ведем, одному Богу молимся,[46] однако же хуже Ордена немецкого нам эти соседи. Намедни на Смоленск покусились, в Новгород лазутчиков засылают, под свою руку зовут. Слышали мы, и королю Сигизмунду они покоя не дают. Рати наши разбросаны по рубежам разным, ратную службу непрестанно несут, а потому сил свободных для войны с Орденом ныне на Руси нет. Вот если бы король польский совместно с ратями нашими княжество Литовское приструнил, тогда и супротив крестоносцев сила бы освободилась немалая.
Посол ответ выслушал внимательно, поклонился:
– Слова сии, Великий князь, до повелителя своего я донесу в точности. С сим ответом поспешать мне надобно, за что прощения прошу.
Гость еще раз поклонился и быстрым шагом направился к дверям, уже на ходу о чем-то переговариваясь с двумя сопровождающими его шляхтичами.
– Все, Ванька, ступай, – уже без особого смущения похлопал князь Тучков царевича по плечу.
Иоанн, проглотив публичную обиду, поднялся – все бояре тут же согнулись до пола, – удалился в ту же дверь, в какую вошел. Здесь не было никого – похоже, няньки не ожидали, что прием закончится так быстро. Царевич сунул державу под мышку, по полутемным коридорам пошел в свою светелку. Здесь скинул на сундук тяжелую шубу, заглянул за занавеску на окне, в шкафчик рядом с привезенным из Франкского королевства бюро, на всякий случай заглянул и в бюро. Нет, тетки не оставили ничего – ни крынки с водой, ни миски с кашей, ни куска хлеба. Иоанн Васильевич забрался на сундук поверх шубы, подтянул к себе ноги, обнял колени. Пытаясь заглушить голод, попытался вспомнить что-нибудь хорошее. Но в голову почему-то лезла давешняя картина с мертвой матерью: царица лежит на постели, раскрыв рот, кожа покрыта темными пятнами, а рядом князья Тучков и Глинский, братья Шуйские роются в ее сундуках, выискивая кошели с серебром.
– Убью… – тихо пробормотал царевич. – Подрасту – всех убью, кого успею. И нянек, и Шуйских проклятых, и Тучкова. Нож украду да зарежу, пока не поняли.
– Нехорошо это, Иоанн. Грешно токмо о мести в жизни думать. Черствеет душа от мыслей таких, черной становится, как туча грозовая. Душно рядом с человеком таким становится, нет к нему ни у близких любви, ни у врагов уважения.
– Любви? – усмехнулся царевич вошедшему в светелку старику в длинной серой рясе, с прихваченными на лбу ремешком волосами и длинной седой бородой, опускающейся ниже опоясывающей чресла простой
