Мы знаем, как собаки открывают невидимую им дичь в траве, и мы эту способность называем чутьем. Но как назвать у людей подобную способность угадывать в душе другого человека самое главное, самое для него нужное?
Называют эту способность вниманьем, но как-то в этом чудесном слове не хватает немного чего-то, чтобы выразить самое дорогое, самое великое. Разве сказать — любовь? И тоже: назовут, а вслед за словом спрашивают — а что такое любовь?
Скорее всего, люди еще не дошли до того, чтобы словом называть то самое дорогое, самое великое, чем, может быть, еще и держатся на свете.
А чтобы, не ошибаться и попусту не тратить дорогие слова, называют, как и собачью способность узнавать о невидимом, тоже чутьем, и людей таких, самых хороших, называют чуткими.
У нас в прошлом был такой чудесный дедушка, великий охотник и горячий друг всем ребятам. Однажды вышло так, что час решающий в природе, охотничий час, как раз совпал с часом, решающим в школе: подошли экзамены.
Тут Миша и выкинул свою самую скверную штуку: он, никому не сказав, потихоньку, от экзаменов ушел из города к дедушке. Старик, увидав внука, очень обрадовался и, ни о чем не спросив, увел его на охоту в леса и на озера.
Недели две они так счастливо жили.
А в школе внимание тоже направлено было целиком в большое дело экзаменов. А что Миши нет, так думали, он к родителям ушел и отрезан половодьем. И родители думали — он в городе отрезан от них полой водой. После сколько беды из-за дедушки вышло, и из-за того только, что он, любя детей и охоту, не обращал своего внимания на то, что Миша есть Миша, а не какой-нибудь Саша.
Такой был и Мануйло: всем детям товарищ и друг, сто аз отец, но только не родной — заботливый; при всей его радости жизни и даже внимании к детям, любви, может Выть, не хватало такой чуткости родного отца, чтобы сразу понять и схватиться за то самое главное, из-за чего они и явились на свет.
Об этом на охоте он даже почти что забыл…
Когда все улеглись и хорошо согрелись под сеном перед сном, захотелось поговорить, и Митраша спросил:
— А что это — Красные Гривы?
Мануйло повел свою речь о Красных Гривах издалека.
— Бывает, — сказал он, — идешь, идешь по темному лесу с утра до ночи, переночуешь, и опять идешь, и опять переночуешь, и опять все идешь и идешь…
Вот какие наши леса!
Дня три так пройдешь в долгомошниках и в борах, и ничего даже не увидишь, не услышишь: ни глухаря, ни чухаря, ни рябца.
Ты не бывал в таких лесах, ты спросишь: а где же вся птица?
И я тебе отвечаю: все глухари улетели на ток, на большой ток в Красных Гривах.
Вот какой ток на Красных Гривах, там птицы хватало на всех охотников.
С вечера глухари прилетают с разных сторон. Красные Гривы большие, глухари собираются кучками в разных местах, там больше, там меньше.
Каждый глухариный охотник еще по весеннему снегу, по насту на лыжах выходит искать себе ток.
Каждое утро поет глухарь, и каждое утро свет прибывает, и глухариная песня становится все дольше. Каждое утро шея у глухаря больше раздувается.
Время придет — и глухарь шею себе наиграет, а в шее-то у него вся певчая сила. Когда шею себе глухарь наиграет, он с тока не улетает, а падает на снег с дерева и уходит по снегу, оставляя следы.
Охотник идёт на лыжах до следа и по следу в пяту, приходит к тому самому дереву, где утром глухарь пел.
Охотник приходит по следу прямо на певчий помет.
— Спите ребята?
— Ну, вот еще! — ответил Митраша.
— Хотите спать, или еще поманить?
— Мани, мани, — Мануйло! — сказал Митраша.
— А где спят глухари? — спросила Настя.
— Умница! — сказал Мануйло. — Спят они диковинно.
Вечером, еще засветло, они прилетают на ток и рассаживаются по деревьям.
Случалось, вечером налетят раньше времени и застанут тебя на свету. Что делать?
Прижмешься к дереву, а они прямо у тебя над головой рассядутся. Что тут делать?
— А если тихонько уйти? — спросила Настя…
— Нельзя, красавица, нельзя даже и кашлянуть: весь ток разлетится!
— Что же делать? — спросил Митраша.
— А только стоять, — ответил Мануйло, — стоять и дожидаться, пока не уснут.
— Как же это узнать?
— Слушать надо. Стоишь и ждешь, и становится в лесу все слышней и слышней. Капелька капала с дерева на лужу, а то начала стучать. Вот когда со всех сторон капли стали по лужам стучать, начинают похрапывать и глухари.
— Ну, это сказки! — отрезал Митраша.
— Сам раньше не верил себе, а после понял: храпят, просто, как люди храпят. Спят они головой в перья и дышат. Воздух играет перышками, и оттого кажется нам, будто птица храпит. После глухарей я дома кур стал слушать, и куры, бывает, тоже храпят, все птицы спят и во сне храпят.
Вот когда услышишь, там и тут, и подальше, пока слуха хватит, спят глухари, храпят, — сам тихонечко начнешь отходить от своего дерева, чтобы их не разбудить! на пятках идешь больше, и так пятюгать, пятюгать, пока их будет не слышно. Да так и уйдешь, и переночуешь у своего огонька.
— Спите, ребята! = остановился Мануйло.
Митраша и Настя вместе в один голос сказали:
— Мани, мани, Мануйло.
— А дальше и ничего, — ответил Мануйло, — вы это знаете, как подходят к глухарю под песню.
— Да, — сказал Митраша, — глухари поют везде одинаково.
— Конечно, — ответил Мануйло, — пока одинаково, а как вот, у вас утки: то же самое — черные, белые, пестрые?
— Те же утки, — ответил Митраша, — только у нас не так много.
— И селезни так же шваркают?
— Как и у вас, шваркают.
— И крякуши подзывают?
— Крякают.
— А можешь ты, как чухарь, чуфыкнуть?
— Могу чуфыкнуть, и бормотать могу, и тетеркой квохтать.
— И ухать можешь, как бык водяной?
— Еще бы!
— И волков подзывать?
— Конечно, могу: завою, и мне откликнутся все, и я их сосчитаю, я даже одного сам убил, и волк был страшный, его у нас звали Серым помещиком.
— Кто же тебя всему научил?
— Да я же тебе говорил: мой отец был лесником.
— Да, помню, — ответил Мануйло, — он где-то у тебя пропадает за Пинегой. У меня отец был тоже полесником. А твой дедушка кто?
— Дедушка мой, Антипыч, был тоже лесником и, говорят, он знал правду истинную.
— Что ты говоришь!
— Не я говорю, а люди говорят, и будто бы он, когда умирал, то правду истинную перешептал собаке своей Травке, и эта собака Травка потом вытащила меня из болота.
