— Дома ее нет.

«Звонили в сочинскую милицию, те вышли на Марию Тихоновну, она сообщила наши московские адреса, говорили с Сухоруковым, а уж он порассказал!..»

— Значит, я ее полоснул скальпелем по горлу и утопил в колодце. Так вас надо понимать?

— Меня понимать не обязательно. Вы были знакомы с мужем Градиевской?

— Я ее муж, осмелюсь напомнить, — восторжествовал Першин, усмотрев в вопросе возможность укусить.

— С первым ее мужем?

— Нет.

— Где вы с ней познакомились?

«Андрюшу Малышевского впутывать ни к чему».

— На танцах.

— Имя Андрея Григорьевича Малышевского вам о чем-нибудь говорит?

Першин вздрогнул, и уже после этого врать было бы глупо.

— Воевали вместе.

— Где?

— Какая разница!

— Выясним. Малышевский вас познакомил?

— Откуда вы знаете? Он в Москве?

— Мы нашли у Градиевской два письма из Белграда. В них он велит передать вам привет.

— Она не передавала.

— А вы ей деньги передавали? — взгляд в упор.

— Кто, я? Какие еще деньги?

— Першин. Представьте себе, что я начну симулировать грыжу. Вам тоже станет смешно. Здесь преступников международного масштаба наизнанку выворачивают.

— А я какого?

— Вы?.. Пока вы просто производите впечатление озлобленного человека. Или непонятого. Вы не боитесь остаться непонятым, Першин?

— Прикажите отвести меня в тюрьму или КПЗ, как там у вас… Я хочу отдохнуть по-человечески.

Смех Первенцева — все, что осталось в нем от человека без мундира. И еще взмокшая от пота рубашка на два размера больше.

— Ну, нет! Во-первых, некогда. Во-вторых, место в изоляторе — дефицит, его заслужить надо. Не сажать же вас туда за то, что вы отнимаете у меня время. К сожалению. — Он поднял кверху указательный палец и снова стал печатать, на сей раз непонятно что — как человек, ненароком изрекший афористическую фразу и поспешивший зафиксировать ее для потомков.

И снова — телефон. Не ответив абоненту, Первенцев положил трубку, встал:

— Пойдемте со мной!

…Коридоры, двери, лестничные пролеты в сетках, незнакомые люди в униформах и без. Першин уже ни о чем не думал и ничего не хотел, кроме того, чтобы все поскорее закончилось — все равно как.

Самая страшная пытка — пытка неопределенностью.

В помещении с двумя окнами — из-за двух этих окон казавшемся хоромами в сравнении с первенцевской конурой — у двери стоял милиционер, у стены на стульях сидели двое мужчин средних лет, еще двое — напротив; за столом — молодой прокурор в безукоризненно отутюженном кителе, будто неживой, сошедший с витрины магазина. Во всех Першин не разобрался, машинально только отметил, что здесь много народу, а хорошо это или плохо — не знал, да его это и не интересовало: предложили шагнуть с шестого этажа, он и шагнул, и вот теперь летит, с любопытством юной музыкантши ожидая, что будет дальше и когда же кончится этот полет.

— Сядьте сюда, — с ленцой простер руку Первенцев в сторону стула между сидевшими мужчинами. Першин сел. — Введите Купердяеву.

Милиционер вышел и через мгновение вернулся с пожилой чернявой женщиной, носившей золотые серьги в ушах, маленькую лакированную сумочку и смешную фамилию.

— Здравствуйте, — кивнула Купердяева птичьей головкой, и никогда еще Першин не слыхал слова более нелепого, чем это простое приветствие. Разумеется, никто не счел нужным ей отвечать.

— Садитесь, Анфиса Ивановна. Посмотрите на этих людей. Узнаете ли вы кого-нибудь из них?.. Не нужно торопиться с ответом. Внимательно посмотрите.

Блеклые глазки-пуговки забегали по лицам и рукам. Першин никак не мог припомнить ее вневозрастного обличья, более того, он был уверен, что никогда и нигде прежде с этой Скупердяевой… или как ее там… не встречался, через несколько секунд он был готов уже присягнуть на Библии, что это именно так; к нему пришла вдруг догадка, что это не по делу Алоизии вовсе, а используют его присутствие в прокуратуре и возможную похожесть на кого-нибудь из соседей по Голгофе — зилота справа или разбойника слева, возможно, насильника или даже убийцу Алоизии. Пуговки метались, метались, все чаще останавливаясь на нем, скользили сверху вниз, не то раздевая, не то прицеливаясь, и вдруг застыли, сверкнули, выстрелили куда-то в кадык:

— Вот этого.

— Вы не ошибаетесь?

— Н-н… нет.

— Встаньте, Першин.

Встал.

— Пройдите к окну.

Прошел.

— Вернитесь, сядьте.

Вернулся, сел.

— Анфиса Ивановна, вы подтверждаете, что именно этого человека видели с вашей клиенткой Градиевской в понедельник семнадцатого июня в операционном зале «Лефко-банка» на Вавилова, 38?

«Значит, закопать решили все же меня… Нет, положительно никогда раньше не видел эту каргу!..»

— Да. Подтверждаю.

— Спасибо. Все свободны. Першин, со мной.

Когда бы под коваными сапогами Первенцева в галифе и «сталинке» лязгал металлический пол, метрономом отбивая секунды оставшейся до камеры исполнения смертных при говоров жизни, приговоренный Першин был бы спокоен; но под кожаными подметками следовательских мокасинов не было ни звука — ковровая дорожка на лаковом нескрипучем паркете поглощала шаги, и цивильный костюм серел под люминесцентными светильниками коридоров и лестниц; и сердце Першина молчало, ибо приговоренным он не был, как не было за ним ни вины, ни правды, ни конвоя. Так молча они и проделали обратный путь — человек-функция и господин-никто.

В кабинете Первенцева, еще более сузившемся после прокурорского, ожидали знакомый капитан и штатский в мутных очках. Першин вошел и также сел, найдя в этом единственно возможное выражение протеста — не стоять же навытяжку.

— Скажите, Першин, вы были в курсе финансовых дел вашей супруги?

— Я уже отвечал на этот вопрос.

— А вы еще раз ответьте! Знали ли вы о счетах гражданки Градиевской?

— Нет, не знал.

Первенцев звякнул ключами, отпер сейф у окна, вынул оттуда большой черный пакет.

— Что было в этом конверте? — В его руке появился плотный продолговатый конверт без марки — тот самый, в который Першин вложил пять тысяч для Алоизии.

— Откуда мне знать?

— И вы никогда прежде не видели этого конверта?

— Нет, не видел.

Это было уже совсем глупо, словно он мальчишкой не ходил в кино и ничего не знал о дактилоскопии.