происшествию со «скорой». Моцарту казалось, что Антонина сидит за его спиной и смотрит на него большими серыми глазами, какие по описанию и миниатюре Ланге были у Алоизии Вебер, и взгляд ее наполнен ожиданием и мольбой.
«ДОКТОР, У МЕНЯ ДВОЕ ДЕТЕЙ… МАЛЕНЬКИЕ. ПЯТЬ И ВОСЕМЬ…»
Если бы ей можно было помочь!..
Но на нерегулируемом перекрестке его пропустила машина, свернув, пошла следом; желтые глаза фар замаячили в зеркальце, и оборачиваться было уже ни к чему: поворот на Петровку мог стоить жизни.
Моцарт сбросил скорость, демонстрируя, что слежка его не смущает, и направился домой. Ему определенно навязывали какую-то игру и стрелять не торопились.
Во дворе было все как обычно, но даже если бы что-то вызывало подозрение, Моцарт с такой же подчеркнутой неторопливостью запер бы свой «фолькс», с тем же деловитым спокойствием извлек из багажника покупки и так же важно. вошел бы в подъезд, приветливо раскланявшись с незнакомыми старушками. Все было рассчитано по пути: сейчас он позвонит Вере, ровно через час свяжется с милицией (если за этот час ничего не произойдет), а потом запрется на все засовы и будет пить, пока его не остановят доблестные блюстители правопорядка.
К счастью, квартира пустовала. Оставив продукты на кухонном столе, он разулся и детально осмотрел комнату, но ничего, свидетельствовавшего о пребывании посторонних не нашел.
«А ведь за мною
Моцарт плеснул в стакан коньяку, выпил. Напряжение не спало, а, наоборот, возросло, и волна страха накатила с новой силой. Осознав всю безысходность своего положения, он вдруг нашел отдушину в жалости к себе: здоровый и небесталанный мужик, повидавший на веку столько крови, что в ней можно было утонуть, вынужден сидеть взаперти, как загнанный зверь, в чужой квартире, и не с кем ему посоветоваться, и не у кого просить защиты, и бежать тоже некуда. Зависимость от каких-то безмозглых бандитов, неприкаянность, которой можно было избежать, начинали действовать на психику…
При всей своей грубости и непомерном властолюбии граф был умен, и не столько первые из упомянутых его качеств, сколько этот холодный, расчетливый ум владыки делал его опасным для придворного концертмейстера. Барский оклад в 150 гульденов не мог перекрыть высокомерные требования исправлений, уничижительные отзывы о сочинениях и скрипичной игре: талант нуждался в свободе. Меж тем круг замыкался — император Вольфганга не принял, и феерии Вены и Милана отныне становились для него благим воспоминанием…
Он позвонил Вере.
— Ты ходил?.. — спросила она осторожно, и осторожность, проявленная девчонкой, разозлила Моцарта.
— Я сделал все, что нужно, — отрезал он и поспешил свернуть разговор: — Спокойной ночи!
Час, запланированный на раздумье, иссяк. Оставалось либо действовать, либо скатываться в пропасть собственного ничтожества.
Моцарт разложил продукты по полкам холодильника, сварганил яичницу. Насыщенная пылкостью влюбленного ми-минорная соната казалась последним, что связывает его с прошлым.
Телефонную трель в этом прошлом он услышал не сразу.
— Алло! — схватил трубку Моцарт и убрал звук. За «алиби» он больше не опасался. — Я слушаю, говорите! — Слова чуть растягивались от выпитого на голодный желудок.
— Здравствуйте, Першин. — Голос этого человека, едва знакомый, к прошлому не относился. — Вы вняли моему совету не делать опрометчивых поступков? Похвально.
Наглое высокомерие в интонациях Графа подчеркивало ничтожность Моцарта.
— Я не нуждаюсь в ваших похвалах!
— Но вы нуждались в моих деньгах, верно?
— Зачем вы убили этих людей? Они спасли вашу жизнь.
— Я не мог сделать этого, вы прекрасно знаете.
— Не вы, так ваши… — он хотел сказать «люди», но жертвы и палачи были совсем не одним и тем же, — подопечные.
— Оставлять свидетелей не в их правилах.
— Что же вы не убьете меня? Или вы полагаете, что за эти деньги меня можно купить?
Террорист пытался засмеяться, но закашлялся. Справившись с приступом, заговорил с хриплой одышкой:
— Нет, зачем же?.. Я ценю вас намного дороже, Моцарт. И хочу попросить об одной услуге…
— Давайте прекратим этот разговор. Я не оказываю услуг убийцам.
Граф помолчал, словно раздумывая, стоит ли реагировать на оскорбление.
— В вашу больницу доставлен тяжело раненный пациент, — тон его оставался ровным. — Его усиленно охраняют. Но несколько очень влиятельных людей не заинтересованы в его выздоровлении.
— Не понимаю…
— Понимаете, Першин. Уверяю: когда вам станет известна его подноготная, вас не будет терзать совесть. Одним бандитом меньше…
Едва не задохнувшись от негодования, Моцарт выдернул из розетки шнур. Если бы Граф оказался рядом, он бросился бы на него и перегрыз ему глотку! Что давало ему повод видеть в хирурге наемного убийцу? Алчность? Моцарт никогда не был алчным, никогда не брал взяток и не копил — тратил на жизнь все, что зарабатывал, на нормальную, достойную человека жизнь. Трусость? Два ордена Красной Звезды «за мужество и отвагу, проявленные при исполнении служебного долга в условиях, сопряженных с риском для жизни» были тому опровержением.
«Сволочь! — расхаживал Моцарт по квартире, размахивая наполовину опустевшей бутылкой. — Я ему жизнь спас…»
Он еще и еще раз проигрывал ситуацию от начала до конца, сомневаясь в целесообразности своего молчания, но в то же время понимая, что едва ли ГУВД выделит ему охрану после того, как он даст показания. Да и какие — описать внешность Террориста?.. Гибель «скорой» не давала ему покоя, убийство — в том, что аварию подстроили, Моцарт не сомневался с самого начала, как только узнал о ней, — требовало отмщения, но именно сейчас, когда он пришел к решимости действовать, бандиты взяли его под контроль, а значит, и Веру, и, возможно, Алоизию, — уж их-то никакая милиция не станет охранять подавно.
Шел двенадцатый час. Моцарт поймал свое отражение в зеркале в прихожей.
«А ведь врешь ты все! — посмотрел в помутневшие глаза с припухшими веками. — Врешь… И об орденах своих не вспоминай — от того военврача, который заканчивал ампутацию ноги рядового Терентьева в горящей палатке, в тебе ничего не осталось!»
Он отставил на трюмо бутылку и вытянул руки. Пальцы дрожали, как осиновый лист на ветру.
Deprendas animi tormentalaventis in aegro
Corpore, deprendas in gaudia; sumit utrumgue.
Jnd habitum facies[1], —
продекламировал из некогда любимого Ювенала, по которому учил латынь задолго до института. — Лицо отражает, а не рожа!.. А душа все-таки существует!..
Был этот пациент бандитом или жертвой, не имело значения: усиленная охрана у его палаты говорила о том, что он был
