Какая-то часть денег у него была — собрал за год в преддверии расчета с Алоизией. Но после трех месяцев вольготной жизни с Верой запасы истощились, и на запланированные расходы явно недоставало. Мало того, что «расчетный день» пришлось провести в плену, — проклятая «командировка» лишила возможности пообщаться с коллегами и перехватить недостающую сумму до лучших времен.

Воздух стоял недвижим, все словно замерло вокруг. Солнце пекло, слепило, наводя на мысли об отпуске на морском пляже и гостиничном номере с окнами на Медведь-гору, но Моцарт чувствовал, что его побег не пройдет даром.

Он был достаточно горд и свободен, чтобы кого-то бояться: угнетала неопределенность. До сих пор ему не случалось переступать грань законопослушания, и он не собирался делать этого впредь, однако акт недонесения о преступлении, предусмотренный статьей Уголовного кодекса, смущал его ничуть не меньше, чем поход в милицию для доноса «о похищении человека при отягчающих обстоятельствах и захвате заложников». Похищенным человеком был он сам; отягчающими обстоятельствами — несколько зуботычин; в заложниках пребывал также он, и кому, как не ему, было решать — казнить или миловать. Что же до избитого коллеги, то свидетелем избиения он не был, а если Авдеич и Антонина сочтут нужным обратиться с заявлением в милицию — он готов явиться туда для дачи показаний. Но быть приглашенным и проявить инициативу — вещи суть разные, и потому не лучше ли переждать, не нарываясь на неприятности?

Все эти рассуждения были не чем иным, как поиском самооправдания, причем весьма сомнительного свойства. Одна ложь влекла за собой другую: вот уже пришлось невольно подыграть Террористу в разговоре с Зайцевым, придумать версию об ограблении в Дмитрове, вовремя не рассчитаться с Алоизией, но если бы причина его нравственных терзаний состояла только в этом, он бы как-нибудь простил себя и стоял бы теперь в очереди за билетами в Крым.

По мере приближения к дому нарастала тревога, а заодно и обида, что вот он в Москве, жив-здоров и свободен, а былого праздника на душе нет, что в равной степени могло подтверждать версию об отсутствии души как таковой и предвещать крупные неприятности.

Во дворе стояло несколько весьма подозрительных автомобилей — с мрачными пассажирами, «шпионскими» тонированными стеклами и антеннами передатчиков; казалось, сейчас опустится стекло, появится ствол — бах! — и можно заказывать для свидетеля «Реквием». Начнется следствие, вскроется подлог с командировкой, обнаружится факт недонесения, и закопают Першина по кличке Моцарт оболганным и неотпетым.

«Волков бояться — домой не попасть», — решил он и, стараясь не выдавать напряжения, не спеша двинулся к подъезду.

Уже на лестничной площадке вспомнив о ключе, вторично судьбу искушать не стал, позвонил соседу со второго этажа.

— Здравствуйте. Вот, понимаете ли, захлопнулся, — улыбнулся он, растерянно разведя руками. — Нет ли у вас какого-нибудь инструмента, чтобы отпереть дверь?

— Чтобы отпереть — нет, — дыхнул на него луком волосатый сосед в трусах и майке, — а чтобы сломать — есть.

Углубившись в прихожую, он с грохотом выгреб из стенного шкафа какие-то банки, инструменты, мотки проволоки и через минуту вручил Моцарту топор и слесарную отвертку:

— Действуй… Э! Куда через порог-то берешь?.. Примета плохая.

Остановившись перед обитой черным дерматином дверью, Моцарт внезапно замер. Мысль о том, что Террорист уготовил ему в отместку за побег какой-нибудь сюрприз типа взрывчатки или засаду, заставила его повременить со взломом и прижаться к скважине ухом.

Отсутствие щелчков затворов и тиканья часового механизма обнадеживало.

«Если господин Террорист пожелает, — рассудил он, — то достанет меня в больнице, на улице, во дворе, собьет машиной на переходе, утопит во время купания в ванне, отравит (что, впрочем, наиболее приемлемо с учетом прозвища), наконец, подвесит за ноги и сдерет с живого шкуру — так что же теперь, вообще не жить? Не станет он мелочиться, располагая связями в высокопоставленных кругах и командой головорезов на хоть и плохо, но всеже охраняемой загородной вилле!»

Осмелев, он сунул топор в щель между косяком и дверью, без труда отодвинул защелку и через несколько секунд оказался в своей чужой квартире, почти не повредив двери и, к вящему удовольствию, не взлетев на воздух.

Ключи оказались на месте. Поверхностный осмотр санузла, прихожей, кухни и комнаты взрывного устройства не выявил — все оставалось как прежде, и даже «Похищение из сераля» не было вынуто из гнезда дископриемника, напоминая о той злосчастной ночи, с которой, как ему теперь казалось, прошло не трое суток, а как минимум тридцать лет и три года.

Он отнес соседу инструменты, поблагодарил его и вернулся в квартиру. Избавившись от тесных сухоруковских туфель, включил «Похищение…», допил из горлышка коньяк. Немного запылившийся кусочек шоколада «Лакта» пришелся кстати — ничего другого в доме все равно не было, холодильник работал вхолостую, если не считать нескольких кусочков льда в пустой морозильной камере.

Желания звонить Вере не возникало, но Моцарт подумал, что если он не позвонит, то она и в самом деле будет волноваться и, чего доброго, припрется на ночь глядя под предлогом возвращения обуви Сухорукову. Вера занимала в его жизни все больше места, и оттого, что это происходило так стремительно, ему все чаще хотелось побыть одному.

К счастью, она уже покинула квартиру Нонны и еще не доехала до редакции.

Следующим этапом должна была стать подготовка Зайцева к его «возвращению из Чечни»: без работы Моцарт не мыслил существования, к тому же сейчас она была бы лучшим из лекарств от дурных мыслей и безденежья. Презрев условности, он снова позвонил в больницу.

— Лена?..

— Нет. Это доктор Шахова. Кто говорит? — послышался голос Нины Васильевны, ассистировавшей ему в самых сложных операциях.

— Здравствуйте, Нина Васильевна. Это Першин.

— Рада вас слышать, Владимир Дмитриевич. Вы уже вернулись?

— Не совсем, но скоро вернусь. Как себя чувствует наша пациентка Масличкина?

— Кто?..

— Катя, Катя Масличкина в каком состоянии?

В трубке воцарилась подозрительная тишина.

— Она скончалась, доктор. Вчера в половине четвертого утра, не приходя в сознание.

— Как?!

— Мы ничего не могли сделать… Алло!.. Вы слышите меня?..

Кати, над которой он священнодействовал восемь часов кряду, в которую вложил весь свой талант, вдохнул частицу самого себя, от которой не отходил в течение двух суток, пока не убедился, что жизнь ее вне опасности, больше не было на свете.

— Да, слышу, — прошептал Моцарт и положил трубку.

«Не смогли… Вы не смогли, а я бы смог! Смог!..» — Нервно измеряя комнату шагами, он приходил ко все большей уверенности, что, окажись он рядом, этого бы не случилось. И родителям ведь ее сказал: «Будет жить». А главное — загадал: «Если я спасу эту девочку, Бог отпустит мне все грехи».