оставить ей адрес, но вовремя остановился и, откланявшись, вышел.
Сигарета, которую он, презрев стыд, попросил у не слишком любезного молодого человека, оказалась именно тем, чего ему не хватало все это время. Не рискнув заходить в вокзал, он присмотрел ломаную скамью в дальнем углу сквера и, жадно затягиваясь дымом, принялся рассчитывать время своего спасения.
«Возьмет частника и доедет до Савеловского — это полчаса; электричка пойдет еще через полчаса — это час; еще час — в пути. Итого — два, два с половиной часа…» Догоревшая сигарета ожгла пальцы.
Вера приехала в двадцать три сорок.
9
Рассказ Моцарта о его злоключениях уложился в один перегон калязинского поезда. В вагоне было темно, лишь изредка в промельке придорожных фонарей и вагонов встречных электричек он видел большие темные глаза Веры, исполненные тревоги и любопытства. Вопреки своей молодости и журналистской нахрапистости, забрасывать Моцарта вопросами она не спешила.
Он взял ее руку, с благодарной нежностью провел по щеке кончиками пальцев.
— Хорошо, что мы с тобою поцапались в четверг, — сказал полушутя-полусерьезно. — Иначе бы тебя постигла участь заложницы.
— Дурак вы, ваше степенство! Теперь не надейся, что я тебя оставлю даже на минуту.
— Этого мне только не хватало! — воскликнул Моцарт. — В ближайшее время нам вообще нельзя появляться вместе.
— Хочешь опять поссориться?
— Хочу. Мне от тебя нужны были только туфли, носки и деньги.
— Да?! Тогда снимай! Снимай, говорю, а то закричу! Зная ее взбалмошность, он почувствовал: закричит ведь.
— Хорошо, успокойся, мы будем вместе. До тех пор, пока не протрутся подметки.
— Ах, так?.. Значит, я нужна тебе из-за туфель?
— Не только. Еще чтобы стирать сухоруковские носки. Страстный поцелуй заткнул ему рот…
Рассказу своему Моцарт придал легкость забавного приключения, опустив все, что не относилось к оправданию его отсутствия. Ни пугать, ни даже настораживать Веру он не хотел, опасаясь, что возможное продолжение этой истории коснется ее. Но «логика чувств», которой она отдавала предпочтение в их отношениях, на профессиональной хватке не отразилась.
— Выходим на Тимирязевской, — сказала Вера повелительным тоном, как только поезд отчалил от платформы Бескудниково.
— Это еще зачем?
— Затем, что в Глазовский тебе соваться ни к чему. По крайней мере, ночью.
— И что мы будем делать ночью на Тимирязевке?
— Переночуем у Нонны. Утром ты пойдешь в МУР и все расскажешь. Потом явишься с охраной домой, заберешь вещи. А я тем временем подыщу конуру с двуспальной кроватью.
Ее прагматизм развеселил Моцарта.
— Может, стоит поехать на Петровку прямо сейчас и напроситься в тюрьму? — отсмеявшись, выдвинул он встречное предложение. — Какая разница, кто лишит меня свободы?
— Я на твою свободу не претендую, но появляться дома одному тебе нельзя, — настаивала Вера.
— У Нонны выпивка есть? — спросил он, чтобы «сменить пластинку».
— Купим, я получила зарплату.
— О'кей, едем к Нонне. Я проголодался. Пьем, едим, слушаем музыку и ложимся спать. Завтра я иду на свою работу, ты на свою.
— В сухоруковских туфлях?
— Почему же? Перед работой я заезжаю домой, беру участкового — документы заперты, ключи тоже, прописан я по другому адресу, так что без участкового жэковский слесарь мне все равно не отопрет. Логично?
— Вполне.
— А раз так — поцелуй меня. И больше к этому разговору мы возвращаться не будем.
Перспектива ночного банкета стремительно возвращала ему былой оптимизм, основанный на принципе: «Будущее предугадать никому не надо, и нечего попытками заглянуть в него омрачать настоящее».
Заспанную Нонну поздние гости с двумя бутылками шампанского, коньяком и закуской, соответствовавшей Вериной зарплате и аппетиту Моцарта, обрадовали.
«За ночной пикник в обществе двух прелестниц стоило пострадать», — решил Моцарт и предложил первый тост за женщин, что делал всегда и везде, даже там, где женщины не водились.
Рука его то и дело тянулась к телефону, но Вера всякий раз напоминала о позднем времени и об уговоре не вспоминать случившееся хотя бы до утра.
Успокоившись после пятой рюмки, он отправился в ванную и не выходил оттуда так долго, что Вера была вынуждена постучаться в дверь кулаком и спросить, перекрикивая шум льющейся воды:
— Эй! Ты там не утонул?
Распаренный, посвежевший Моцарт чувствовал себя на седьмом небе…
Такое же избавление от душевного кризиса он испытал, когда мюнхенский театр вновь вспомнил об одиноком, отчужденном от семьи, связанном архиепископом по рукам и ногам капельмейстере, предложив ему написать оперу к предстоящим дворцовым торжествам…
— Выпьем за Моцарта! — расплескивая коньяк, наполнила рюмки быстро опьяневшая Нонна. — Между прочим, Владимир Дмитрич, у меня хранится пленка, под которую вы…
— Ты! — ткнул себя пальцем в грудь Моцарт.
— Ладно, ты… Ты, Володя, оперировал моего Алешку.
— Тогда — за Фигаро! — опрокинул рюмку Моцарт и запел: — «Мальчик резвый, кудрявый…»
Женщины подхватили. На столе появился магнитофон. Курили, пили, подпевали, ели много и вкусно, изредка переходя на шепот — когда соседи сверху или снизу начинали стучать по отопительной батарее.
В половине пятого Вера помогла подруге добраться до дивана, на котором обычно спал ее десятилетний сын Алешка. Мальчик после операции аппендицита отпивался козьим молоком на даче.
— Поженились бы вы наконец, что ли? — заплетающимся языком призывала Нонна гостей. — Свадьбу хочу! В ресторане «Рус-отеля»!
— С медведями и генералом, — согласился Моцарт, уронив голову на грудь.
Единственным, что заботило его в эти минуты, было то, что после его смерти Констанца превратится в госпожу фон Ниссен…
Привычка спать мало, урывками, подняла Моцарта в десятом часу. Первая ночь свободы с лихвой окупила его страдания. О предшествовавших ей событиях он вспомнил мельком, как о приключении незначительном, и страданий-то, собственно, не повлекшем — так, лишь временные неудобства.
Сквозь штору пробивалось солнце, сладко спала Вера, с головой укрывшись шелковым покрывалом, по всей комнате была разбросана ее одежда.
Нонна оставила записку: «Молодежь! Все в холодильнике. Не забудьте запереть дверь». Чистота и порядок в комнате Алеши, политые цветы, голубенькие, подвязанные шелковыми ленточками занавески на
