заменявшему сейф.

— Здрасьте, — Батурин показал прокуренные зубы. — А я, Викторович, к тебе, значит.

— Здравствуйте, Джек Иваныч, — беседовать с ним, тем более в неурочный час, Евгению не хотелось. — Давайте-ка мы с вами перенесем наш разговор на рабочее время?

— Не, не, не, — замахал руками Джек, — на рабочее — никак нельзя!

— Прими ты его, Жень, — Егорыч достал конверт из ящика. — Ходит и ходит, понимаешь…

— Во!.. — подставил бок Батурин: из кармана драпового пальто торчала белая головка.

Не хватало еще, чтобы этот алкаш повадился ходить сюда распивать водку!

— Вы что это? — насупился юрисконсульт.

— Не обижайся, Викторович. Я к тебе со всей душой. Не осудили… братана-то. И попечительство назначили. Седни заседание было в суде, а в пятницу прокурор районный ходатайство самолично написал. Все, как ты сказал, значится. Я вот, в благодарность за детишек, пришел…

— Не стоит, Джек Иваныч. Ни к чему. — Евгений вскрыл конверт. В нем лежал сертификат, выданный Кинологическим советом; и регистрационное удостоверение на собаку по кличке Шериф с отметкой о прививках.

— Слышь, Викторович… тут, значится, дело такое. Завязать я решил. Ей-ей! Последнюю купил. Распиваем — и все! И точка! И ни в зуб ногой! При свидетеле говорю. Понимаешь ты, вот так, с бухты- барахты, не выйдет. Торжественно надоть. А к мужикам идти не хочу. Там одним пузырем не обойдемся, не поймут. Ей-ей!.. А ты человек положительный, сурьезный. При тебе с этим делом закончу — навсегда пить не буду. А?..

Евгению стало вдруг безумно жаль этого человека. Он подумал, что у него, прожившего целую жизнь, никого, кроме собутыльников, в ней не оказалось, раз он смотрит на совсем постороннего юрисконсульта соседской конторы, с которым и общался-то всего-ничего, как на своего избавителя.

— Уважь человека, махни рюмочку-другую, — просительно проговорил Андрей Егорыч, настраивая телевизор. — Молодой ишшо, что тебе сделается?

Сам вахтер категорически не пил даже шампанского на Восьмое марта со своими ровесницами — «девушками» из ЖЭКа: опасался обострения язвы, которая его чуть не загнала в гроб в начале весны.

— Да ладно, ладно. Мне только машину отогнать нужно.

— Дык я подожду, Викторович! Далече? — оживился Батурин.

— Рядом тут, с полкилометра.

— Подожду, подожду, — он снял со спинки стула сетку-авоську, в которой, вероятно, была заготовлена закуска.

— Идить к себе, — махнул Егорыч, — еще главбухша нагрянет, устроит мне, понимаешь…

— Идем! — засмеялся Евгений, понимая, что старик боялся не столько главбухши (которая, впрочем, действительно имела обыкновение приходить по вечерам и до последней электрички метро корпеть над годовым отчетом), сколько самого себя — вдруг не выдержишь и «махнешь рюмочку-другую» здоровью в ущерб.

…В кабинете Евгения оказалось холодно и сыро. Он щелкнул выключателем, подошел к окну. Желтая полоса света падала на землистую дорожку, собранные в кучу грязные листья, стволы деревьев и подножие зловонного монумента из мусорных контейнеров.

Евгений задернул несвежие линялые шторы на деревянных карнизах. Неожиданный визит Батурина менял его планы, он уже настроился было на пробежку по морозцу с верным Шерифом, но главное, ему не терпелось поскорее связаться с Валерией.

— Садитесь, Джек Иваныч, — сказал он вяло. — Я быстренько. Сами понимаете, после этого за руль не сядешь…

— Ясное дело, Викторович! — Батурин скинул пальто, засучил рукава и, ожив, по-хозяйски принялся вынимать из поломанного шкафа чашки. — Я щас, стаканы помою, огурчиков солененьких, лучку…

Евгений вышел. Вернуть машину — полчаса. Не меньше уйдет на разговор с Джеком… Проходя мимо вахтера, он остановился в раздумье, и вдруг решился, подошел к телефону.

— Девушка, — сказал он в трубку, набрав номер международной, — мне бы Французскую ССР, город Париж… Не очень… В течение двух?.. Ладно!.. Даю, записывайте…

Услыхав зарубежные координаты, Егорыч удивленно посмотрел на чудака («Это ж какие, должно быть, деньжищи!»), но ничего не сказал, а только покачал головой.

— Егорыч…

Евгений хотел предупредить его о заказанном разговоре, но не успел: в юрконсультации брызнули стекла — то ли до, то ли после, а может, и одновременно с автоматной очередью со двора. Про очередь он понял уже на бегу, зачем-то выхватив пистолет из кармана.

Джек Батурин лежал на спине прямо у порога — отбросило пулями или пытался выбежать. Евгений упал перед ним на колени, схватил голову, заглянул в мутнеющие глаза.

— Че… это… было-то?.. Вик… — пробулькал Батурин кровью.

Пули было три. Одна не в счет — в руку, две другие — в грудь, посередине, смертельные.

— «Скорую» давай!! — закричал Евгений. Перескочив через тело, сорвал шторы вместе с карнизом. Проем зиял чернотой двора с вкраплением светящихся окон. Одно из них было, наверно, батуринским: «Тутошний. Вот в этом доме живу, в том подъезде на четвертом. Квартира двадцать восемь…» Стрелять он не стал — куда стрелять-то? В кого? Двор, тишина… Женщины, громко переговариваясь, спешили от ближайшего подъезда.

Егорыч, матерщинником никогда не слывший, с трудом попадая одеревеневшими пальцами в дырочки телефонного диска, сопровождал каждый его поворот нещадной руганью.

— «Скорая»?.. Человека убили!.. Убили!.. Скорей!.. Адрес?.. Какой ад… а, мой?.. Убили!..

— Дай сюда! — Евгений вырвал трубку из дрожащей руки.

Сообщив «Скорой» адрес, набрал домашний телефон Илларионова.

— Катя! Отца дай!.. Женька Столетник, скорее!.. Алексей Иванович! Нужно, чтобы вы приехали. Труп здесь… У меня в конторе. Серьезно, я прошу… Некогда, Алексей Иванович, звоните Каменеву, он примерно в курсе… Длинная история… Нет! Я сам! Сам!.. Знаю, кто!.. Сам, сказал, возьму! Все!.. — он бросил трубку на рычаги, не попал, но поправлять не стал, метнулся к выходу, крикнул на ходу: — В милицию звони, Егорыч!

Только две задачи стояли перед ним: не разбиться и не попасться ГАИ. «Ах ты, сука такая! Ах, гад!» — работая рычагом переключения скорости, приговаривал он вслух, как будто так было быстрее. На красных светофорах брань усиливалась. Нарушал нещадно, но даже если бы патруль вцепился в хвост, продолжал бы гнать без остановки. Так он решил, мгновенно и бесповоротно. Большая Черкизовская, Стромынка, Русаковская — менялись названия улиц, — Краснопрудная, Комсомольская, Маши Порываевой… Огни слились в сплошные широкие полосы по обеим сторонам, не иначе — световой туннель. Где-то сзади раздались-таки трели свистков. Вроде не ему свистели, слава Богу! Нет, попадаться все-таки нельзя! Сам!.. Сам!.. Сам!..

Сколько ехал — не засекал. Может, сорок минут, может, час, а может, и месяц. Время разверзлось, обнажив страшный, черный, бесконечный провал — безвременье. «Форд» неожиданно издал неприличный звук… уже на повороте с площади Бабаджаняна на 3-ю Хорошевскую. Ну нет, только не это, только не сейчас!.. Дотянув до омерзительно знакомого подъезда («Ну, а если бы не пошел за клиентом в тот первый, такой теперь далекий вечер?»), дверцу не запер, нашел наметанным глазом темное окно. Уже на бегу нашел. Резкими выдохами отсчитал пролеты. Тридцать первая! Она!..

Выхватив из кармана «Глок», дослал патрон, коронным своим, стопроцентно убийственным ударом правой «йопчаги— каундэ» с выносом пятки рубанул промеж замков. Верхний — а на нем, на защелке, и держалось все благополучие этого бункера — выбил к собачьим чертям. Влетел в темноту прихожей и, захлопнув дверь, нашарил рукой выключатель. Была еще мысль не светиться, подождать в темноте — явно