Я выбрался из ложи, проскочил коридор, затем сбежал вниз по лестнице и наткнулся на билетершу. Притормозив, я остановился перед ней и с нетерпением прокричал:

— Вы не видели, выходил кто-нибудь из театра или нет?

Но из горла вырывался только хриплый шепот.

Уставившись на меня, женщина закричала от ужаса. На мгновение я беспомощно застыл, оглушенный ее жутким воплем. Глаза билетерши вылезали из орбит; переведя дух, она заголосила снова. Я понял, что зря теряю время, и положил руку на плечо женщины, чтобы деликатно отодвинуть ее с прохода. Моя ладонь беспрепятственно вошла в плоть ее плеча!

Она повалилась на ступени, дрожа и завывая, а я домчался до конца лестницы и обнаружил дверь, ведущую за кулисы. Толкнув ее, я сразу же отпрянул, когда снова ощутил, как моя рука до предплечья проникает сквозь древесину. Однако мне недосуг было размышлять над этим явлением; меня преследовала одна мысль: срочно найти Бордена.

Мимо пробежал Уилсон, покинувший свой пост позади установки. Мало того что он меня не узнал — он и голоса моего не услышал, когда я окликнул его вдогонку. Я помедлил несколько мгновений, стараясь сообразить, где, вероятнее всего, затаился Борден. Каким-то образом он сумел прервать подачу электричества, а это могло означать лишь одно: он имел доступ в служебные помещения под сценой. Мы с Уилсоном подключили все провода к пульту управления, который, по решению администрации, был недавно установлен в подвальном этаже.

Я нашел лестницу, ведущую в трюм, но не успел я сделать и шага вниз, как услышал приближающиеся тяжелые шаги, а через пару секунд появился и сам Борден. На нем все еще был костюм деревенского простака и нелепый грим. Он бежал вверх, перепрыгивая через две ступеньки. Я замер на месте. Когда до меня оставалось не больше пяти шагов, Борден поднял глаза, желая, вероятно, поглядеть, куда ведет лестница. Вместо этого он увидел меня! В его взгляде появилось то же выражение ужаса, каким чуть раньше было искажено лицо билетерши. Бордена по инерции несло прямо на меня, но он был явно потрясен и только сумел выставить перед собой руки, словно защищаясь. Почти сразу мы столкнулись.

Не удержавшись на ногах, мы оба рухнули на каменный пол. Сначала Борден оказался сверху, но мне удалось выскользнуть. Я потянулся к нему, чтобы удержать этого мерзавца.

— Не прикасайся! — закричал он и отшатнулся, а затем, припадая к полу, поспешил отползти от меня подальше.

Изловчившись, я схватил его за лодыжку, но он вырвался и, утратив от страха дар речи, издавал лишь какое-то бессмысленное мычание.

— Борден, мы должны прекратить эту бессмысленную вражду! — произнес я, но и на этот раз мой голос, больше похожий на шепот, прозвучал хрипло и невнятно.

— Я не нарочно! — выкрикнул он.

Борден, поднявшись на ноги, опрометью бросился прочь, с ужасом оглядываясь на меня. Я отказался от борьбы и позволил ему сбежать.

После того случая я вернулся в Лондон, где нахожусь последние десять месяцев и по доброй воле веду полужизнь.

Внезапное отключение установки Теслы роковым образом повлияло на мои тело и душу, вызвав между ними антагонизм. Я стал как бы телесным духом своего прежнего я. Я жил, дышал, ел, отправлял естественные потребности, слышал и видел, ощущал тепло и холод, но оставался не более чем призраком. При ярком свете, если не разглядывать меня слишком близко, я ничем не отличался от окружающих, разве что некоторой бледностью. Если же смотреть на меня в ненастный день или при искусственном освещении, я обретал вид бестелесного фантома. Тот, кто смотрел на меня, видел сквозь меня. Контуры моего тела не исчезали, и с достаточно близкого расстояния можно было различать лицо, одежду и прочее, но большинству людей я казался жутким выходцем из преисподней. Поэтому и билетерша, и Борден перепугались так, словно увидели привидение. Я быстро усвоил: стоит мне допустить, чтобы меня застали в подобных обстоятельствах, как начнется паника, да и сам я подвергнусь опасности. От страха люди совершают непредсказуемые действия; в меня не раз швыряли различными предметами, как будто хотели меня отпугнуть. Одним из таких предметов оказалась зажженная керосиновая лампа, от которой я едва увернулся. Поэтому я, по возможности, старался не показываться на виду.

Но при всем том мой разум неожиданно почувствовал себя свободным от стесняющих оков тела: я открыл в себе собранность, быстро соображал, принимал мгновенные решения, то есть проявлял те качества, которыми ранее похвастаться не мог. Один из парадоксов моего нового бытия заключался в том, что я постоянно ощущал в себе силы и способность к действию, но в то же время не мог совладать с самыми обыденными задачами. К примеру, мне предстояло научиться держать письменные принадлежности и столовые приборы: стоило мне бездумно взять в руки какую-нибудь вещь, как она норовила выскользнуть из рук.

Положение, в которое я попал, оказалось столь удручающим и мучительным, что обретенная энергия духа, переплавленная в ненависть и страх, постоянно обращалась на этих двух Борденов, а точнее — на того из них, который меня изувечил. Он продолжал выкачивать из меня энергию духа — уже после того, как его происки выкачали энергию тела. Я стал, можно сказать, невидим для мира — все равно что умер.

Мне потребовалось не так уж много времени, чтобы сделать открытие: я могу по своему желанию становиться видимым или невидимым.

Выходя на улицы после наступления сумерек, да еще в том самом сценическом костюме, который был на мне в тот роковой вечер, я мог проникнуть незамеченным куда угодно. Если же мне хотелось выглядеть обычным человеком, я переодевался в повседневную одежду и гримировал лицо, чтобы придать своим чертам некоторую объемность. Правда, имитация удавалась не полностью: пустые глазницы внушали прохожим ужас, а однажды какой-то пассажир в плохо освещенном омнибусе, заметив необъяснимый просвет между моим рукавом и перчаткой, стал кричать об этом во все горло, и мне пришлось спешно выйти.

Деньги, еда, крыша над головой — все это было мне доступно. Оставаясь невидимым, я брал, что хотел, а в другое время платил, как положено. Так или иначе, об этом не стоило и задумываться.

По-настоящему беспокоило меня другое: состояние здоровья моего престижа.

Читая газетный репортаж, я понял, что впечатление, оставшееся у меня от беглого взгляда на сцену, было абсолютно неверным. В газете говорилось, что Великий Дантон получил увечье в ходе своего выступления в Лоустофте и вынужден был отказаться от последующих ангажементов, но в данный момент восстанавливает силы в домашних условиях и рассчитывает со временем вернуться на сцену.

Я вздохнул с облегчением, но был крайне удивлен! Ибо, как мне показалось, в тот вечер на сцене, еще не скрытой занавесом, стоял мой собственный престиж, застывший в неживой позе, которую я назвал «позой престижа». Престиж — это исходное тело, подвергающееся транспортации, которое словно умирает внутри аппарата Теслы. Как спрятать, куда деть эти побочные продукты иллюзиона, эти престиж-дубликаты — вот главный вопрос, который мне предстояло решить, прежде чем выносить «Яркий миг» на суд зрителей.

Итак, сообщение о полученном увечье и отказе от ангажементов навело меня на мысль, что в тот вечер произошло нечто другое. Транспортация осуществилась лишь частично, и я оказался ее плачевным следствием. Большая часть моего исходного естества осталась на сцене!

Мы оба — я и мой престиж — сильно пострадали от подлых происков Бордена. У каждого из нас начались беды. Я превратился в бестелесный дух, а у моего престижа было подорвано здоровье. Хотя у него оставалось тело и свобода передвижений в окружающем мире, он был обречен на смерть с того самого момента, когда нас постигло несчастье. Я же был приговорен жить среди теней, хотя мое здоровье не пострадало.

В июле, через два месяца после Лоустофта, когда я только пытался смириться с судьбой, мой престиж, видимо, принял самостоятельное решение — приблизить смерть Руперта Энджера. На его месте я поступил бы точно так же; в ту минуту, когда у меня в голове зародилась эта мысль, я осознал, что он — это я. Впервые мы порознь пришли к одному и тому же решению. И это стало для меня первым знаком: хотя мы жили каждый своей жизнью, наши чувства были едины.