тех, кто проходил белыми коридорами, не был ни привидением, ни сном. Он стоял в дверях хлева с автоматом в руках. На ногах эсэсовские сапоги с короткими голенищами. Лагерная куртка подпоясана кожаным ремнем с большой металлической пряжкой, но без эсэсовской эмблемы. Она вырвана и забита. На куртке еще оставался лагерный номер.

Женщина подошла к корове, стала сбоку и, опустив ведро, повернулась к Саше. Страх, который она старалась заглушить в себе, почти не отражался у нее на лице. Она казалась скорее смущенной желанием этого странного иностранца проводить ее в хлев.

— Сейчас не время доить коров, если вы этого хотели, — сказала она без колебания, задерживая взгляд на его огромных, широко открытых глазах.

Саша шагнул к ней, однако свернул с бетонной дорожки и подошел к теленку, привязанному к яслям.

— Я знаю, когда доят коров, — сказал он, поглаживая теленка по влажной морде.

— Свежее молоко есть в доме, — заметила женщина. Глядя, с каким удовольствием и умеючи ласкает он теленка, который не противился ему, она ненавязчиво спросила: — Откуда вы?

— Из России, — ответил он и посмотрел на нее, удивленный, что ответил ей напрямик; а она задала ему новый вопрос:

— Пленный?

Нежно поглаживая голову теленка, он посмотрел на корову, возле которой стояла женщина.

— В вымени коровы осталось молоко...

— Ее молоко есть в доме... Но если вам так хочется... — женщина улыбнулась и подняла ведро.

— Я хочу сам подоить... — остановил ее Саша.

Она снова улыбнулась и покачала головой, однако поставила ведро под коровой, принесла табуретку и отошла в сторону, Саша оставался возле теленка: поведение женщины все больше смущало его. Она ничем не выдавала неудовольствия. Он не мог наметить даже скрытого отпора. Страх, отразившийся на ее лице при появлении незнакомца, пропал настолько быстро, что Саша начал было опасаться, не предупредили ли ее о его приходе и не следит ли кто сейчас тайком за ним, готовый выстрелить ему в спину. В отличие от женщины он свой страх и свои сомнения не скрывал, и она в его глазах могла прочесть всю ненависть, которую он, освобожденный пленный, уносит с ее земли. В эти мгновения ему и в голову не приходило вдаваться в размышления о каких-то сложностях, пришедшихся и на ее долю. Не мог он подумать, что красивые зеленые глаза женщины, затененные грустью, могли бы открыть ему, что и в ее душе накопилось достаточно печали от этой войны. Сначала он даже не заметил, что женщина красива, зато теперь она все больше притягивала его взгляд. Вместе с тем ему казалось, что своим поведением она как бы говорит: ты для меня случайный гость, чужестранец, и я не виновата в твоих несчастьях.

— Осторожнее, она может вас лягнуть... — предостерегла хозяйка, когда Саша с табуреткой приблизился к корове. — Привыкла к своим, да ей может и не понравиться — доят-то не вовремя.

Возбужденный и всецело поглощенный забытыми ощущениями, отдаваясь им всем своим существом, опьяненный запахами хлева, по которым изголодался так же, как и по другим запахам своей родной земли, он не обратил внимания на ее слова. Похлопав корову по спине, довольный, что она взмахами хвоста ответила на его ласку и повернула голову, чтобы посмотреть на него, он дрожащими руками взялся за вымя. А когда из больших розовых сосков ударили тонкие струйки молока и в ведре поднялась теплая белая пена, лицо его озарила улыбка, стершая последнюю черту мрачного напряжения и недоверия, с которым он только что смотрел на женщину.

— Видите, фрау, — начал он с гордостью, давая ей понять — вот, мол, корова спокойна. Женщина встретила его взгляд с улыбкой, добродушно покачивая головой, словно соглашалась, что этого она в самом деле не ожидала. Она хотела было что-то ему сказать, но лишь смотрела на его лицо, перемены в котором настолько удивили ее, что она не находила слов. Теперь это было лицо совсем другого человека, не того, которого она смертельно испугалась, от близости которого ее охватывала дрожь и веяло могильным холодом. Лишь из опасения вызвать его гнев она скрывала эти свои ощущения и искала способ задобрить его. Теперь же она поняла, что и он заметил гораздо больше, чем она могла предположить; он чувствовал скрываемый ею страх и старался ее успокоить.

Саша встал с табуретки с ведром в руках, поднял его и залпом, не переводя дыхания, выпил пенистого молока.

— Вам этого не понять, — сказал он, заметив, что она продолжает молча смотреть на него. Женщина подошла и взяла у него ведро.

— Я думаю, я вас понимаю, — ответила она рассеянно, не переставая вглядываться в его лицо, на котором постепенно угасала улыбка, — Я действительно вас понимаю... — добавила она и замолчала. Она не находила нужных слов, чтобы выразить свою мысль. А ей хотелось куда большего — ей хотелось во что бы то ни стало удержать эту улыбку на его лице. Она напряглась, чтобы собраться с силами и найти путь в глубины его души, где накопилось столько печали и горечи. Хотя это желание не было достаточно ясно ей самой, тем не менее, лихорадочно перебирая в уме, что же предпринять, она уже ощущала, что делает это не из страха. Она чувствовала, как в собственной душе поднимается давно подавляемое волнение. «Набросится на меня», — думала она вначале, зная, что пленные изголодались не только по хлебу. Теперь эта мысль становилась все отчетливее и превращалась в желание, чтобы он это сделал — взял и отвел ее в темный угол хлева, где лежало сено.

Саша тоже разглядывал ее, и глаза его, казалось, говорили о многом и выдавали его мысли о том же самом.

Время шло. Коровы мычали, обеспокоенные тишиной и присутствием людей, а он все стоял как пень и смотрел на нее, в нерешительности раздумывая, подойти ли совсем близко к ней или отойти в сторону. Одни чувства тянули его к ней, другие же отталкивали от нее, вырастая из давно терзавших его сомнений: он разрывался между подступавшим желанием и страхом, что может открыться немощь его иссушенного корня, в котором уже никогда не воскреснут соки жизни.

Когда он снова улыбнулся, это была улыбка укоризны самому себе: «Что же ты мучаешь и себя и ее?!» Видя, как она напрасно поднимается на цыпочки, чтобы приблизиться к нему, он чуть отклонился в сторону — так начиналось бегство от искушения. Забыв про желание принести товарищам кринку молока, он отпрянул и опрокинул табурет.

Женщина пришла в себя, с изумлением посмотрела на него и шепотом сказала: — Вы уходите?

На его сжатых губах появилась чуть заметная улыбка. Оп словно бы что-то сказал ей, только она не слышала. Где-то поблизости раздался выстрел, она взвизгнула, потянулась к нему и, споткнувшись о ведро, упала, раскинув руки. Подняв голову, увидела настежь распахнутые двери хлева и услышала мычание испуганных коров.