— Миф, дешевка, — махнул рукой профессор. — Только необразованный человек вроде вас мог это слушать…
Платон Анатольевич допил остатки коньячка. Щеки его были багровы, а лоб бледен.
Я оставил его на лавке и пошел, почти побежал к реке, потом вдоль реки, всё время хотелось оглянуться, посмотреть, не идет ли за мной кто, но я терпел, терпел, не оглядывался, сутулился, вглядывался в асфальт.
Подумал, что нужно позвонить Милаеву.
Кажется, сразу же забыл об этом, удивляясь, как липко все вокруг, и убегая от этой липкости.
Спустя время вспомнил снова — надо, надо звонить.
Шел и пытался понять, где именно лежит телефон: напрягал ляжки, чтоб он почувствовался, если лежит в кармане брюк, раздумывал, с какой стороны тяжелей рубаха на груди — слева или справа…
Ничего так и не понял, разозлился, полез по всем карманам, нашел, как водится, в последнем, кажется, двадцать пятом по счету, но на самом деле только четвертом.
— А вы… вы что скажете? — спросил я на ходу, задыхаясь.
— В каком смысле? — ответил Милаев иронично.
— У меня есть еще несколько вопросов по поводу всех этих детских африканских дел…
— Вряд ли я смогу вам помочь, — засмеялся Милаев. — Я и в армии не служил.
— Не служили? — я тоже коротко хохотнул, почти как Алька. — Ну ладно… А что у вас там нового на этой детской скотобойне? Как там Сэл и Гер?
— Это нормальная лечебница, — спокойно ответил Милаев. — Мы зашли в час игр. В остальное время там образцовый порядок.
— Тебе что, Шаров позвонил? Или Слатитцев стуканул и наврал что-нибудь? — спросил я раздраженно.
— Никто не звонил, — ответил Милаев. — И ты не звони, парень. А то мы тебя тоже в бокс посадим, журналист. Будем пробы брать с твоего блядского мозга.
Я сунул мобильный в карман брюк и, рванув с места, побежал, словно я живой, юный, мятежный… Напрочь выдохся метров через пятнадцать, шел еще долго с прокисшей физиономией, подбородок в клейкой слюне.
Теперь уже позвонили мне.
— Я тебя уволю, — захохотал главный, как ведро с железяками.
— Американского кино обсмотрелся, дебил? — выхаркнул я ответ. — Уволит он меня! Иди на хер!
— Меня самого уво… — успел, страшно хохоча, пожаловаться главный; у него что-то загромыхало там — кажется, ключи, которые он вечно крутил на своих толстых пальцах, наконец соскочили.
Не успел убрать телефон, он задергался снова. Изготовился повторить главному все сказанное только что, но это оказался совершенно пьяный профессор. Первую минуту я его не понимал вовсе, потом стал разбирать какие-то слова.
— …там их тысячи… гораздо ниже… Они замяли!.. все это велемирское дело!.. если спуститься!.. тысячи!.. — И вдруг неожиданно трезвым голосом: — Вы по какой ветке ездите домой?
— Вы сами перегрелись, черт вас! — крикнул я; у меня даже ухо заболело всё это слушать.
Это всё можно только одним образом исправить, только единственным, так всегда делают, когда надо что-то исправить раз и навсегда. Я читал в книгах, я видел это в кино.
Я еще раз посмотрел в воду. Нет, не то, не то, не о том.
До города Велемира было добраться просто: сел на стрелу и полетел, вдыхая запах ржавчины, мочи, беляшей, шпал, рельс, мокрого пола, полированных лавок, обильных людей.
Стрела воткнулась в город, который лежал себе, как старое ржавое болото, ни один князь сюда уже не явится за своей лягушкой.
— А я? — спрашивал, внутренне хохоча над собой от омерзенья.
«Ты, что ли, князь? — спрашивал сам себя. — Сучьи потроха тебе в княжение. Деревня Вышние Мрази твоя волость».
Поймал машину, забыл, какой адрес хотел назвать рулевому, — кажется, я это слово только что произносил: Сучье? Вышнее? Мрази? Княжое, вспомнил. Деревня называется Княжое.
Начался сильный дождь, я смотрел на дворники, ни разу не отвернулся за всю дорогу.
«В этих связях и совпадениях был какой-то замысел?» — думал я. Ведь был же? Шаров этот, Верисаев, Рагарин, все они… Слатитцев крутился под ногами и закатился, как кусок общественного мыла, к Альке — меж ее дружественных ног. Вся эта двухнедельная круговерть — она должна разбираться на составляющие, как формула! Должна иметь одну внятную мелодию, которую просто надо уловить и разложить по нотам.
«Но ведь не было никакой мелодии! — кричал я сам себе. — Даже если вслушиваться всеми ушами! Какофония была! Грохот! Жизнь выпадает как камнепад! Не ищи смысла — успевай прятаться!»
Дворники отчаянно жестикулировали.
Но все-таки зачем, к чему, отчего этот грохот? Если мне хотели объяснить, что я мерзость, — так я б и без того догадался!
— Родня, что ли, здесь? — спросил водитель и вырубил дворники.
Они остановились, и я перестал думать.
Пока придумывал, перебирая, подходящий ответ на заданный вопрос, водитель, будто обидевшись за молчание, сказал вдруг:
— Дальше не поеду, застряну.
Я вылез и, пока машина не уехала, с ревом разворачиваясь в скользких колеях, стоял на месте, чтобы не упасть.
Едва автомобиль скрылся, я сделал шаг и упал.
Размазался в грязях. Брюки, руки, щека, живот — всем этим прикоснулся черных каш, но почувствовал, что мало еще, мало.
Возился долго, привставал, чертыхался, опять садился — дорога не держала, сбрасывала со скользкого черного крупа. Наконец, догадался — шагнул с дороги прочь, в густую траву, крапивную, полынную поросль, пошел там, хватаясь грязными руками за колючие, кусачие стебли, тянул себя до черных домов, все пытаясь вспомнить, в каком из них видел ту бабку и того пацанчика, блядиного сыночка с подсохшей ручкой.
А первый дом и был их.
В нем едва приметный виднелся огонек — такой скромный, словно его прятали в ладонях.
Толкнул калитку, оказалась заперта. Долго ковырялся рукой меж прощельев забора, искал внутреннюю щеколду, рука, наконец, застряла, кисть сжало так, что ни вверх, ни вниз.
Дождь поливал, пальцы шевелились в темноте как черви, грязь отекала…
«Так и буду стоять до утра, — подумал. — Выйдет бабка, а тут вора калитка поймала…»
Рванул руку, забор зашатался, калитка качнулась и приоткрылась — я тянул ее не в ту сторону.
По кисти потекло теплое и красное тонкими струйками.
Постучал в дверь.
Где-то в недалекой сарайке отозвался сиплый петух.
Лизнул руку, почувствовал на языке вкус дождя, крови, крапивы, полыни, грязи — грязи больше всего.
Постучал еще рукой, потом ногой, потом один раз ударился лбом.
— Ктой-то к нам? — отозвалась баба Настёна через минуту. Ее бабой Настёной звали, вспомнил.
— Это от Оксаны! — громко ответил я и тут же напугался: ее ж убили, как меня поймут, что подумают.
Провернулся, как старый сустав, замок, из двери дохнул на меня запах сельской избы, тут же бабка включила в прихожке свет, я зажмурился.
— С того света, что ли? — спросила бабка и, сощурившись, некоторое время смотрела на меня. — Сам не из могилы вылез? — поинтересовалась, разглядывая меня.
— Упал, — пояснил я, отирая грязь на животе, на бедрах, на ногах.
