Виктор Тимофеевич вдруг умолк. Ноги подломились, и расслабленное тело приникло к земле. Татьяна бережно подняла его безвольную голову, подложила под нее рюкзак, укрыла пологом, и Хорьков погрузился в сон. Путники положили несколько хариусов на угли и, пока жарилась рыба, мысленно унеслись к чудесной реке, обещанной Хорьковым. Они готовы были немедленно отправиться в путь.

Завтракали без Хорькова — его не могли разбудить. Пока жарилась рыба, все с нетерпением ждали трапезы, но стоило проглотить первый кусок, как голод исчез. Несоленая пища казалась безвкусной, горькой, как хина. Ели насильно, чтобы подкрепиться. Ведь надо было идти. Там, на Селиткане, спасение!

Но в этот день никуда не пошли, решили переждать. Вечером варили рыбу, пили горячий чай, заваренный брусничным листом, сдабривая его воспоминаниями о сахаре и горячей пшеничной лепешке. А в темноте, над притихшей тайгою, кричала голодная сова, и где-то далеко мигали сполохи...

Утро наступало медленно. На хвое, на кустах, на зябких березовых листьях висели прозрачные бусинки влаги. Было холодно. Из-за лысых вершин поднялось солнце, убрало туман, обогрело землю и поплыло огромным шаром над безбрежной тайгой. Надо было собираться.

Абельдин лежал между корнями лиственницы, совершенно расслабленный, в жару, неспособный идти. Его уже не соблазняли ни спокойная река, ни рыба, ни жилуха. К нему, еле передвигая ноги, подошел Хорьков.

— Встать сможешь? — спросил он.

Тот вдруг, как от испуга, торопливо оглянулся и робко покачал головой. Казалось, только сейчас он со всей ясностью понял, как дороги ему и этот лес, и тучи, и комары, и все-все! А Хорьков стоял молча, глядя на Абельдина со строгой неподкупностью. Парень как-то вдруг сжался в комочек и, отодвинувшись от Хорькова, прижался к толстой лиственнице, словно кто-то собирался вести его на казнь. Татьяна молча подошла к обреченному, смахнула с загрубевших щек мутные капли влаги, заботливо пригладила его разлохмаченные волосы и отошла, нервно закусив губу.

Молчание было тягостным. Виктор Тимофеевич присел к костру. Он понимал, что Абельдин действительно идти не сможет и что никакие соблазны не помогут. Унести же его им не по силам. Что же делать? Бросить?.. Какое это страшное слово!.. Может быть, оставить на перевале и после вернуться за ним? Но представится ли такая возможность? И выдержит ли человек? Ведь он слишком истощен голодом, не способен поддерживать огонь, принести воды. Пропадет! Разве одному кому-нибудь с ним задержаться? Но и это не выход — можно потерять двоих.

«А что, если сказать Абельдину всю правду о Селиткане, о том, что надежды на спасение там очень мало? Пусть он сам распоряжается своею судьбою. Но тогда и Татьяна, и Борис никуда не пойдут», — думал Хорьков, задыхаясь от отчаянных мыслей.

Косые лучи солнца разбросали по поляне изломанные тени деревьев. Трое путников доели рыбу, собрали котомки. Никто не проронил ни слова. Затем они присыпали золою раны на ногах, обернули их в сухие портянки, разрезали переда обуви, с трудом обулись.

Татьяна с Борисом, не сговариваясь, натаскали дров. Затем девушка сходила с котелком за водой к нижнему краю поляны, а Борис выдолбил в корне, рядом с Абельдиным, корыто, доверху наполнил его водою. Татьяна достала из рюкзака крошечный кусочек лепешки и вместе с оставшимся жареным хариусом положила все под лиственницу, рядом с больным. Абельдин вдруг забеспокоился. От его глаз ничто не ускользнуло, слух был чутким, как у раненого зверя. Он лежал и придирчиво следил за товарищами, прислушивался к каждому звуку, стараясь угадать, какой же приговор они вы несут ему, и нервно щипал пальцами морщинистое тело.

Настало время уходить. Ну а как же все-таки с Абельдиным? Молча, не прощаясь, уйти?.. Но решение пришло в последний момент совершенно неожиданно. Хорьков встал, выпрямился и подошел к Абельдину.

— Вставай, попробуй ходить, — сказал он мягко, заметно волнуясь.

Тот умоляюще посмотрел на него и стал медленно приподниматься, опираясь руками о толстые корни лиственницы. Он сделал попытку встать на ноги, но вдруг завопил от боли и упал на землю.

— Вставай, говорю!.. — В голосе Хорькова теперь явно прозвучала угроза.

— Братцы, куда же мне идти, посмотрите! — И он, завалившись на спину, поднял обезображенные ступни. — Как пойду?

— Сам бог видит, нести тебя некому и бросить не можем. Пойдешь с нами, хоть на голых костях! Понял? Пропадать, так уж все вместе будем. Вставай!

— Нет, не могу, сжальтесь! Идите сами, я не буду в обиде...

Хорьков снял с себя телогрейку, вытащил из-за пояса нож, отсек от нее рукав. Попросил Татьяну сшить покрепче их узкие концы.

— Вот, надевай, идти будет мягко, — сказал Хорьков, подавая Абельдину ватные рукава.

— Никуда не пойду, понимаете, не могу!..

— Нет пойдешь! — И Виктор Тимофеевич, багровея, схватил карабин.

Щелкнул затвор. Холодное дуло уперлось в грудь парня. Все замерли, было слышно, как где-то рядом четко отбивала последние минуты кукушка. Абельдин чуточку отодвинулся, дико покосился на черное отверстие дула.

— Последний раз говорю: обувайся — или убью! Мне все равно отвечать что перед законом, что перед совестью.

У Абельдина вдруг отвисла нижняя челюсть, глаза как-то неестественно округлились, поднялись на Хорькова. Он еще плотнее прижался к корявому стволу.

— Не могу... Убей... — произнес он, задыхаясь.

Хорьков отступил на шаг, встряхнул взлохмаченной головою, будто отгонял от себя какую-то ненужную мысль. Медленно поднял приклад карабина к плечу и потянул за спусковой крючок. Грохнул выстрел. Тяжелое эхо не спеша расползлось по глухим закоулкам старого леса. Заорали испуганные кедровики, и с углу поляны прошмыгнула чья-то тень. Пуля, пронзив край лиственницы, на выходе вырвала щепу.

Виктор Тимофеевич выбросил пустую гильзу, заложил в дуло новый патрон, перевел сухой взгляд на Абельдина. На бледном лице парня выступили крупные капли пота. Руки, как плети, ненужно лежали вдоль тела. Увлажненные глаза покорно смотрели на лежащие рядом рукава телогрейки.

— Обувайте его! — сказал Хорьков, обращаясь к Борису Полиенко.

Татьяна и Борис бережно обложили раны на ногах Абельдина зелеными листьями, обмотали портянками и, не обращая внимания на душераздирающий крик парня, обули его в ватные носки, помогли встать. Опухшие ноги не сгибались в коленях, на ступни нельзя было опираться. Товарищи обняли его с двух сторон, слившись воедино, тронулись с поляны. Хорьков задержался. Он долго смотрел им вслед, нервно прикусывая нижнюю губу. Когда люди скрылись за первыми рядами деревьев, он прислонился к корявому стволу простреленной лиственницы, крепко обнял ее и зарыдал. Плакал молча, без слез.

Опустела поляна на каменистом перевале. Затух костер. Осиротела горбатая лиственница, единственная свидетельница трагической сцены. Так и остались нетронутыми ворох дров, корыто с водой, а кусочек цвелой лепешки величиною со спичечную коробку Хорьков взял вместе с хариусом.

— Куда попала пуля? — с тревогой спросила Татьяна у Абельдина.

Но Абельдин был слишком потрясен выстрелом, чтобы сразу ответить. Кое-как выдавил из себя несколько слов.

— В живот. Это опасно?

Остановились. Борис оголил ему живот.

— Нет, пуля тебя не задела.

— Да? Но я почувствовал, как она меня пронзила. Посмотри лучше.

— Говорю, нет.

Все успокоились. Стали медленно, ощупью спускаться к Селиткану.

Спуск продолжался более восьми часов, хотя до реки было четыре километра. Люди не шли, а ползли сквозь чащу старого лиственничного леса и тащили за собою Абельдина. Падая, путники подолгу не могли встать, оторваться от земли. Но все-таки вставали и опять шли. Впереди поредели деревья, и отряд выбрался к краю тайги.