благовонный ветерок, набрасывая пряный запах душистого рододендрона. А внизу, где густо синела оставшаяся позади тайга, поднимался и таял туман. И среди этого величественного покоя угасающего дня странными казались эти четыре человека, с трудом поддерживающие друг друга.

Впереди показался верх водораздела. Начались россыпи. Тут стало еще хуже: камни сползали вниз, всюду попадались пустоты, крутые скользкие подъемы. Километр подъема теперь казался длиннее всего пути, пройденного от рождения. Уже ясно обозначилась водораздельная седловина, она рядом, рукой подать, но ни у кого не было сил идти.

— Река близко, давайте идти. На ней поживем и непременно сохатого свалим, да и птицы там много, — утешал Хорьков.

— Да, да, давайте идти, я чувствую, если еще посижу, то уж больше не встану, — сказала, поднимаясь, Татьяна.

Собрав остатки сил, шаг за шагом стали подниматься. Крутые места брали ползком, вытаскивая сообща Абельдина. Часто припадали к холодным камням с единственным желанием забыться.

Путники выбрались наверх и оглянулись. Солнца не было. Погасла заря. Только небо еще ярче голубело, обливая полусветом серые россыпи водораздела. Все притихло в грустном ожидании ночи. Впереди, за ближайшими лиственницами, лежало глубокое ущелье, до краев залитое густой синевой. Именно туда, на дно этого мрачного подвала и вел отряд Хорьков. Но дня не хватило. Еще усилие, еще час времени — и последние метры до кромки леса были преодолены на четвереньках.

Теплая осенняя ночь. Глубокая синева звездного неба. Тишина. Тоскливый крик проплыл в вершинах — это ночная сова пугала свою жертву. Хорьков с трудом приподнялся, протер глаза, напряг память, силясь разгадать, где находится и что за люди рядом в странных позах, точно сраженные бойцы на поле битвы. Виктор Тимофеевич чиркнул спичкой. Бледный свет лег на обезображенные лица спящих, и тотчас же перед ним всплыла горькая действительность. Проснулся голод, но он уже не был таким мучительным, как вчера, и Виктор Тимофеевич понял, что наступил роковой перелом. Мысли о жизни уже не зажигали его, как прежде. Ему казалось, что эта остановка на неизвестном водоразделе последняя. Хорьков хотел встать, но боль приковала его к земле. Израненные ступни за ночь прилипли к окровавленным портянкам, все присохло к сапогам, спеклось в одну колодку, и дальнейшее движение вызывало нестерпимую боль.

Несколько минут Хорьков лежал без движения, отгоняя мрачные мысли. Ему уже казалось бесполезным сопротивление. И все-таки было бы нелепым умереть после всего, что пришлось вынести. Хорьков повернулся на живот, подтянул под себя колени, приподнялся, но встать не хватило сил. Так и остался он на четвереньках, опираясь худыми руками о землю. Несколько позже Хорьков приподнялся и стал переставлять ноги, хватаясь исхудалыми руками за деревья, чтобы не упасть. Он изредка наклонялся, подбирая сушник и складывая его в кучу. И чем больше ходил, тем влажнее становились ступни, отмякли портянки, и сквозь дыры в сапогах на примятую траву потекла теплая кровь. Боль притупилась. Хорьков разжег костер, будить спящих не стал. Пищи все равно уже не было, а без нее нельзя было сделать ни шагу. Между тем до цели оставалось всего лишь три-четыре километра спуска.

У Абельдина был жар. Тяжелое дыхание прерывалось стоном. Борис, свернувшись уродливым комочком, безуспешно боролся с холодом. Татьяна во сне улыбалась. «Бедняжка, она, наверное, у себя дома. Спи, спи, придется ли тебе еще когда-нибудь улыбаться? Хорошо, что мать не видит тебя сейчас. Как бы она удивилась твоему морщинистому лицу, запятнанному мокрыми ожогами, — подумал Виктор Тимофеевич. — Но ничего, потерпи, мать, ты еще увидишь ее, непременно увидишь».

Но для этого нужны передышка и, самое главное, продукты. Где же их взять? Решение пришло как-то сразу. Хорьков не торопясь вырвал из записной книжки несколько листов бумажки, написал трясущейся рукой:

И вдруг подумал: «А что, если обессилю, не смогу вернуться?» Порвав записку, Виктор Тимофеевич на другом листке написал:

Он положил записку на видном месте, поправил огонь и, окинув взглядом спящих, ушел, захватив карабин.

Тишь и прохлада окутывали землю. Наступал семнадцатый день страшного путешествия. Простертый внизу, за водораздельным хребтом, мир был полит золотым потоком восхода. Тайга казалась мертвой. В чутком воздухе шаги Хорькова отдавались взрывом, и звери успевали исчезнуть раньше, чем он их замечал. В одном месте ему попался глухарь. Птица сидела на дереве и была занята утренним туалетом. Тут уж было чем соблазниться, мяса хватило бы на хорошую похлебку для всех. Виктор Тимофеевич подобрался ближе, выглянул из-за лиственницы, приподнял карабин, выстрелил. Глухарь не обратил внимания на звук, продолжая чистить клюв о сучок, на котором сидел. Хорьков плотнее прижал ложу карабина к плечу, но руки продолжали трястись, мушка прыгала. Хорьков снова выстрелил, еще и еще. Глухарь, взмахнув крыльями, скрылся за вершинами соседних деревьев.

Долго следил Хорьков за удаляющейся птицей. Он еще стрелял по вывернутым корням с пластами земли, напоминавшим какое-то животное, гонялся за недавно оперившимися маленькими рябчиками, но тоже неудачно. От потери крови Хорьков окончательно ослаб. Земля под ним потеряла устойчивость. Лес катился то в одну, то в другую сторону. В ушах не прекращался звон. Хорьков со страхом подумал, что ему уже никогда не вернуться к своим на перевал, и пожалел, что не подложил им в костер побольше дров.

Внезапно пришла мысль о смерти. Но она не вызывала ни страха, ни желания бороться против нее. Виктор Тимофеевич почему-то вдруг повернул назад, бросился к водоразделу, бежал без цели, охваченный непонятным чувством, никогда не испытанным до этого. В голове молнией мелькнула мысль: только бы не потерять сознание, не упасть... Подошвы сапог липли к земле. Ноги подламывались под тяжестью расслабленного, тела, он заспотыкался, рука, выронив посох, еще пыталась ухватиться за лесину, но что-то помешало, он налетел на пень — и ничего не осталось: ни боли, ни леса, ни желаний...

А над хребтом стыла прозрачная тишина. Под елью горел костер. Его окружали трое молчавших путников:

— Сегодня подождем, может, вернется, а если совсем ушел — утром сожжем материал и поползем к Селиткану, идти у меня уже нет ног, — сказала Татьяна чужим голосом.

— Непременно пойдем, как-нибудь доберемся до реки, — ответил Борис.

— А я никуда не пойду, что хотите делайте! — сказал Абельдин, не отрывая глаз от земли.

— Ты почему ягоду не ешь? — спросила Татьяна.

— Противна она мне... Мяса бы...

— Милый Абельдин, ты же знаешь, что мяса нет, не думай о нем. Завтра мы спустимся к реке, сделаем плот и уплывем.

— Говорю, не пойду, ничего мне уже не надо. Если доберетесь до жилухи, не пишите матери обо мне, пусть думает, что я вернусь.

— Ну перестань, что ты раскис! — И голос Татьяны дрогнул.

Она кое-как дотянулась до. Абельдина, хотела утешить его, но нежные слова выпали из памяти. Девушка приложила ладонь к его голове и испуганно отдернула руку: лоб у Абельдина был устрашающе горяч.

К полудню тучи застелили небо. Виктор Тимофеевич лежал в глубоком забытьи, размяв при падении гнилой пень и примяв под себя ольховый куст. К голове и груди липли комары. Хорькова и разбудил их однотонный звон. Но он еще не чувствовал ни своего тела, ни рук, ни ног. Где-то глубоко внутри медленно пробуждалось сознание. Потом он ощутил болезненную пустоту в желудке, горечь во рту. Никак не мог разгадать — откуда доносится звон. Но вдруг в памяти всплыл пейзаж, что видел он перед собой в последний момент, теряя сознание, и тут все явилось вместе с физическим ощущением действительности.