Под сводом старых лиственниц по-праздничному весело горел костер. Пламя, оттесняя темноту, освещало убогую стоянку. Людей не узнать: почернели, глаза ввалились, уста сковало раздумье.

Виктор Тимофеевич окинул взглядом стоянку, подумал; «Распустись сейчас, поддайся слабости — и конец».

— Братцы, а ведь мы собирались устроить пир, как только доберемся до тайги. Выворачивайте котомки, выкладывайте, что есть у вас съестного! — крикнул он, как мог, бодро.

Все зашевелились, потянулись к рюкзакам. Борис встал и, ходульно переставляя больные ноги, ушел за водою. Выяснилось, что из продуктов осталось с кружку пшена, столько же сахара, муки набралось на две хорошие лепешки. И еще уцелела банка тушенки. А до Экимчана двести с лишним километров, да каких километров!

Татьяна не отходила от Абельдина. Парень обессилел раньше всех. Какой-то недуг точил его молодой организм. Лицо у него стало плоским, в глазах — беспросветная грусть.

Ужинали молча, не оставив в кружках ни крупинки каши. Ложки облизывали до блеска. С геометрической точностью разделили на четыре части ароматную пшеничную лепешку и запили ее горячим чаем.

— Надо бы дня два передохнуть здесь. Абельдин ослаб, да и мы уже не герои, — сказал Борис, вопросительно посматривая на Хорькова.

— Нет, — ответил тот строго. — Для отдыха будут только ночи. Надо идти. Разве сохатого убьем, тогда поживем на мясе.

— Мяса бы хорошо! — послышался голос Абельдина. — Да где его взять?

— Непременно добудем! — уверенно сказал Хорьков.

Так и уснули, поверив, что где-то близко бродит сохатый, обещанный Виктором Тимофеевичем. Ночью Хорьков часто вставал, поправлял костер, подолгу сидел у огня. Думы отгоняли сон, тянулись неровной чередою. Как спасти людей, материал? До Экимчана ни за что не дойти, туда здоровому человеку по меньшей мере десять дней трудного пути.

Хорьков склонялся над спящими товарищами, заглядывая в их исхудавшие лица, присматриваясь к страшным ранам на ногах, и еще больше мрачнел. Ну протянут они еще пару дней, а дальше? Продуктов нет, на случайность рассчитывать нечего. Где же выход? Как пробудить в людях веру, зажечь искру, которая заставит их терпеть новые лишения и муки во имя спасения? Он понимал, насколько это трудно сделать, но делать надо, хотя бы ценою обмана.

Виктор Тимофеевич ложился, но глаз не смыкал. Он опять вставал, подолгу сидел у костра. Наконец у него созрел план, безумный по своему замыслу, но, может быть, единственно возможный. Хорьков решил идти на риск, поставив на карту четыре жизни. Шансов было очень мало — один из десяти. Но в случае удачи отряд на третьи-четвертые сутки будет в жилухе.

Он достал из рюкзака схему гидросети, определил примерно свое местоположение и карандашом вычертил предстоящий путь. Затем измерил направление, надписал на схеме четко, уверенно: «Идти под азимутом 170 градусов». Ему стало вдруг тяжело, будто кто-то столкнул его с правильного пути. Вспомнились жена и пятилетняя дочурка Светочка. Они — рядом. Он физически ощущал их близость, слышал детский голос, видел, как тянулись к нему дочкины ручонки. Придется ли свидеться? Узел слишком затянулся.

Виктор Тимофеевич вырвал из журнала лист бумаги, решил написать домой на всякий случай прощальное письмо. «Всякое может случиться», — подумал он. Запала хватило только на несколько слов. Потом мысли стали рваться, пропадать. Болью переполнилось сердце. Он скомкал письмо худыми пальцами, бросил на землю, с остервенением наступил на него, оглянулся с каким-то опустошенным выражением лица.

— Нет, дойдем, мы увидимся, непременно увидимся, Светочка!

В эту минуту Виктор Тимофеевич был убежден, что его новый план осуществим и люди поверят ему. Он поправил огонь, прилег к костру. Уснул крепко, как давно не спал. Слабый рассвет потихоньку рассеял голубоватый туман. Небо над головой раскинулось безоблачное, синее. День обещал быть теплым, тихим, ясным. Тайга млела на земной груди, разметав по просторам зеленые космы. За близкой полоской осоки, в круглом болотце, праздновал утро табунчик беспокойных чирков.

Хорьков проснулся, встал, точно не на ноги, а на колодки и, превозмогая боль, подошел к костру. Никто уже не спал.

— Так вот что, друзья! — сказал он, присаживаясь. — Мы на Экимчан не пойдем, нам туда не дойти, это мы понимаем. Помощи ждать не от кого. В штабе экспедиции знают, что мы заканчивали работу, и нас будут ждать числу к десятому-пятнадцатому сентября и раньше не догадаются, что с нами стряслась беда. Есть новый план, более надежный: южнее от нас, километрах в тридцати, за хребтом течет речка Селиткан. Пойдем к ней, сделаем плот и на нем доберемся по первого прииска. Река спокойная.

— Это совсем хорошо! Тридцать километров на четвереньках доползем! — обрадовался Борис.

— А сохатые будут? — спросил Абельдин.

— Непременно, иначе бы мы сюда не пошли. Тут их дом, — ответил Хорьков.

Стали собираться. Борис и Абельдин увязывали полог. К Виктору Тимофеевичу подошла Татьяна.

— Зачем вы обманываете и себя и нас? Ведь это безумие — сворачивать на юг! На что вы надеетесь?

— На удачу. Другого у нас ничего нет. Лучше в борьбе погибнуть, чем медленно истлеть у затухающего костра! Только Селиткан может спасти нас! До Экимчана слишком далеко.

Таня смотрела на него тревожно и грустно.

— Простите, Виктор Тимофеевич, простите, я пойду за вами, сколько хватит сил.

Солнце поднялось. О, если бы кто знал, чего стоили этим несчастным их первые шаги от стоянки! Тяжело ступая на больные ноги, согнувшись под увесистыми котомками, люди медленно пробирались по еще никем не потревоженной тайге. Впереди без конца и края стоял стеною могучий лес. Столетние лиственницы перемежались с белоствольными березами, росли прямо и вкось, валились друг на друга и так густо, точно неведомая сила сдвинула их на пути этих людей. Между деревьями кучами громоздился валежник, скопившийся за много лет. Недавно обломанные бурей сучья свисали с деревьев, переплетались с живыми ветвями, с порослью молодого леса, с буреломом, образуя непролазную чащу. Папоротник, кусты смородины и ольхи путались под ногами. Там, где «пол» покрывал вечнозеленый, влажный мох, путники утопали в нем по колени. Упаси бог кому-нибудь отстать, чаща мигом спрячет, собьет с пути, направит не туда, куда нужно, — и конец!

Эти люди еще могли сопротивляться, но только сообща, все вместе, в одиночку им не осилить и четверти пути до реки, к которой их вел теперь Хорьков.

Виктор Тимофеевич не торопился, жалел силы. Когда кто-нибудь терялся, он подавал голос, возвращался, чтобы помочь товарищу перелезть через колодник или поднять упавшего с земли и ободрить ласковым словом. В сознание людей проникала безнадежность — самое страшное, чего больше всего боялся Хорьков. И он со страхом думал: что же еще предпринять, чтобы ободрить путников, заставить их идти дальше?

Заночевали на небольшой поляне. Костра не разжигали: кто где присел, там и остался, припаянный к земле, не в силах пошевелиться. Из ложбин, из далеких болот шла ночь, стирая с верхушек деревьев следы померкшего заката. В тишине умирали последние звуки. В небе зазывно мигали звезды. И легкий ветерок разносил по тайге ночную прохладу.

В полдень Хорьков проснулся. Он осмотрелся. Больно стало ему при виде сраженных усталостью товарищей. Чтобы дальше существовать, чтобы еще продолжать борьбу, надо было непременно принести воды, натаскать дров для костра, что-то сварить. Чтобы идти дальше, надо было не дать остыть любви к жизни. О, как это было трудно!

Проснулись и остальные, но подняться на ноги не было сил. Виктор Тимофеевич дотянулся до котелка, посмотрел в сторону ручья и встал. Товарищи видели, как этот человек наваливался всей тяжестью на больные ноги, как безжалостно растирал о твердую землю ступни и как из обнаженных ран брызнула кровь. Он шел медленно, и следом за ним, на влажной от росы траве, оставались густо-красные отпечатки, словно он давил ногами переспевшую бруснику. Возвращаясь, Хорьков видел, как Татьяна, Борис и Абельдин собирали дрова, с трудом удерживаясь на ногах.

— Водораздел близко, нам бы только подняться наверх, а там как-нибудь спустимся к реке — и дома! —