довольно жиденькой] Чичиков, разумеется, подошел [Чичиков подошел, разумеется] тот же час к даме и, не говоря уже о приличном приветствии, одним приятным наклоненьем головы на бок много расположил ее в свою пользу. Затем подбежал к ребенку. Тот было разревелся; — но, однако же, Чичикову [Далее начато: словами] удалось словами: агу, агу, душенька, пощелкиваньем [прищелкиваньем] пальцев и сердоликовой печаткой от часов переманить его на руки к себе. Взявши его к себе на руки, начал он приподымать его кверху и тем возбудил в ребенке приятную усмешку, которая очень обрадовала обоих родителей.
Но от удовольствия ли, или от чего-нибудь другого, ребенок вдруг повел себя нехорошо. Жена Леницына закричала: “Ах, боже мой! он вам испортил весь фрак!”
Чичиков посмотрел: рукав новешенького фрака был весь испорчен. “Пострел бы тебя побрал, чертенок проклятой!” пробормотал он всердцах про себя.
Хозяин, и хозяйка, и мамка, все побежали за одеколоном; со всех сторон принялись его вытирать.
“Ничего, ничего, совершенно ничего”, говорил Чичиков. “Может ли что-нибудь невинный ребенок?” И в то же время думал про себя. “Да ведь как метко обделал, канальченок проклятой”.
“Золотой возраст!” сказал он, когда уже его совершенно вытерли, и приятное выражение возвратилось на его лицо.
“А ведь точно”, сказал хозяин, обратившись к Чичикову, тоже с приятной улыбкой: “что может быть завидней ребяческого возраста: никаких забот, никаких мыслей о будущем…”
“Состоянье, на которое можно сей же час поменяться”, сказал Чичиков.
“Заглаза”, сказал Леницын.
Но, кажется, оба соврали. Предложи им такой обмен, они бы тут же на попятный двор. Да и что и за радость сидеть у мамки на руках да портить фраки.
Молодая хозяйка и первенец с мамкой [удалились], потому что и на нем требовалось кое-что поправить: наградив Чичикова, он и себя не позабыл. Это, повидимому, незначительное обстоятельство [Далее начато: а. склон<ило>; б. много] преклонило еще более хозяина к удовлетворенью [хозяина на сторону] Чичикова. Как в самом деле отказать такому приятному, обходительному гостю, который [Далее начато: поплатился так велико <душно>] столько ласк оказал его малютке и так великодушно поплатился за то собственным фраком? Леницын думал так: “Почему ж, в самом деле, не исполнить его просьбы, если уж такое его желание”.
<ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ ГЛАВА В ПЕРВОНАЧАЛЬНОЙ РЕДАКЦИИ>
В то самое время, когда Чичиков в персидском новом халате из золотистой термаламы, [В подлиннике: термамлы] развалясь на диване, торговался с заезжим контрабандистом-купцом жидовского происхождения и немецкого выговора, и [Далее начато: немецкого] перед ними уже лежали купленная штука первейшего голландского полотна на рубашки и две бумажные коробки с отличнейшим мылом первостатейнейшего свойства (это мыло было [это было мыло] то именно, [то самое] которое он некогда приобретал [некогда покупал] на радзи<ви>ловской таможне, [Над строкой вписано: Он как знаток <2 нрзб.>] оно имело, действительно, свойство сообщать [а. Начато: Оно было действительно перво; б. Оно имело действительно непостижимое свойство сообщать] непостижимую нежность и белизну щекам изумительную) в то время, когда он, как знаток, покупал эти необходимые для воспитанного человека [для человека воспитанного] продукты, раздался гром подъехавшей кареты, отозвавшийся легким дрожаньем комнатных окон и стен, и вошел его превосходительство Алексей Иванович Леницын.
“На суд вашего превосходительства представляю: каково полотно, и каково мыло, и какова эта вчерашнего дни купленная вещица”. При этом Чичиков надел на голову ермолку, вышитую золотом и бусами, и очутился, как персидский шах, исполненный достоинства и величия.
Но его превосходительство, не отвечая на вопрос, сказал с озабоченным видом:
“Мне нужно с вами поговорить об деле”. В лице его заметно было расстройство. [В лице его была видна озабоченность и расстройство] Почтенный купец немецкого выговора был тот же час выслан, и они остались <одни>.
“Знаете ли вы, какая неприятность? Отыскалось другое завещание старухи, сделанное назад тому пять <лет>. Половина именья отдается на монастырь, а другая — обеим воспитанницам пополам, и ничего больше никому”.
Чичиков оторопел.
“Но это завещанье — вздор. Оно ничего не значит. Оно уничтожено вторым”.
“Но ведь это не сказано в последнем завещании, что им уничтожается первое”.
“Это самоё собою разумеется. Последнее уничтожается первым. Это вздор. Это первое завещанье никуда не годится. [Далее начато: кто его по<дписал>] Самая нелепость распоряженья уже это доказывает. Я знаю хорошо волю покойницы. Я был при ней. Кто его подписал? кто были свидетели?”
“Засвидетельствовано оно, как следует, в суде. Свидетелем был бывший совестный судья Бурмилов и Хаванов”.
“Худо”, подумал Чичиков: “Хаванов, говорят, честен, Бурмилов — старый ханжа, читает по праздникам апостола в церквах”. — “Но вздор, вздор”, сказал он вслух и тут же почувствовал решимость на всё идти. “Я знаю это лучше: я участвовал при последних минутах покойницы. Мне это лучше всех известно. Я готов присягнуть самолично…”
Слова эти и решимость на минуту успокоили Леницына. Он был очень взволнован и уже начинал было подозревать, [взволнован и начинал уже было опасаться] не было ли со стороны Чичикова какой- нибудь фабрикации относительно завещания. Теперь укорил себя [какой-нибудь фальши в завещании, хотя он [не] и представить себе не мог, чтобы дело бы<ло>, как оно было действительно, и укорил себя] в подозрении. Готовность присягнуть была явным доказательством, что Чичиков <невинен>. Не знаем мы, точно ли достало бы духа у Павла Ивановича [духа у Чичикова] присягнуть на святом, но сказать это достало духа.
“Будьте покойны, я переговорю [Будьте покойны и не заботьтесь ни о чем, я отправлюсь и переговорю] об этом деле с некоторыми юрисконсультами. С вашей стороны тут ничего не должно прилагать, вы должны быть совершенно в стороне. Я же теперь могу жить в городе, сколько мне
