Платон Михайлович, бог с ним”.
“Вот положение!” думал Платонов. “Это хуже моей спячки”.
Тем временем Скудронжогло и Чичиков, идя позади их на порядочном расстоянии, так между собою говорили:
“Вон запустил как всё!” говорил Скудронжогло, указывая пальцем. “Довел мужика до какой бедности! Когда случится падеж, так уж тут нечего глядеть на свое добро. Тут всё свое продай, да снабди мужика скотиной, чтобы он не оставался и одного дни без средств производить работу. А ведь теперь [работу. Теперь] и годами не поправишь: и мужик уже изленился, и загулял, и стал пьяница”.
“Так, стало быть, теперь не совсем выгодно и покупать эдакое имение?” спросил Чичиков.
Тут Скудронжогло взглянул на него [взглянул на Чичикова] так, как бы хотел ему сказать: “Ты что за невежа! с азбуки, что ли, нужно с тобой начинать?” — “Невыгодно! да через три года я буду получать двадцать тысяч годового дохода с этого именья. Вот оно как невыгодно! В пятнадцати верстах — безделица! А земля-то какова? разглядите землю! Всё поемные места. Да я заведу лен, [Да я засею льну] да тысяч на пять одного льну отпущу; репой засею — на репе выручу тысячи четыре. А вон смотрите по косогору рожь поднялась, [смотрите, рожь поднялась] ведь это всё падаль. Он хлеба не сеял, я это знаю. Да этому именью полтораста тысяч, а не сорок”.
Чичиков стал опасаться, чтобы Хлобуев не услышал [Над строкой начато карандашом: “В самом деле”, сказал Хлобуев] и потому отстал еще подальше.
“Вон сколько земли оставил впусте!” говорил, начиная сердиться, Скудронжогло. “Хоть бы повестил вперед, так набрели бы охотники. Ну, уж если нечем пахать, так копай под огород. Огородом бы взял. Мужика заставил пробыть четыре года без труда — безделица! Да ведь этим одним ты уже его развратил и навеки погубил. Уж он успел привыкнуть к лохмотью и бродяжничеству! Это стало уже жизнью его”. И, сказавши это, [привыкнуть к лохмотью и бродяжничеству. Сказавши это] плюнул Скудронжогло, и желчное расположение осенило сумрачным облаком его чело.
“Я не могу здесь больше оставаться: мне смерть глядеть на этот беспорядок и запустенье! Вы теперь можете с ним покончить и без меня. Отберите у этого дурака поскорее. [Далее начато: имень<е>] Он только бесчестит божий дар”. И сказавши это, Скудронжогло простился с Чичиковым и, нагнавши хозяина, стал также прощаться.
“Помилуйте, Константин Федорович”, говорил удивленный хозяин: “только-что приехали — и назад”.
“Не могу. Мне крайняя надобность быть дома”, сказал Скудронжогло. Простился, сел и уехал на своих пролетках.
Казалось, как будто Хлобуев понял причину его отъезда.
“Не выдержал Константин Федорович”, сказал он. “Чувствую, что не весело такому хозяину, каков он, глядеть на эдакое беспутное управление. Верите ли, что не могу, не могу, Павел Иванович, — что почти вовсе не сеял хлеба в этом году. Как честный человек. Семян не было, не говоря уж о том, что нечем пахать. — Ваш братец, Платон Михайлович, говорят, необыкновенный хозяин. О Константине Федоровиче, что уж говорить! это Наполеон своего рода. Часто, право, думаю: “Ну, зачем [Ну что] столько ума дается в одну голову? ну, что бы хоть каплю его в мою глупую. Хоть бы на то, чтобы съумел дом свой держать! Ничего не умею, ничего не могу”. Ах, Павел Иванович, <возьмите> в свое распоряжение. Жаль больше всего мне мужичков бедных. Чувствую, что не умел быть отцом <?>, не могу быть взыскательным и строгим. Да и как приучить их к порядку, когда сам беспорядочен! Я бы их отпустил сейчас же [сей же час] на волю всех, да как-то устроен русской человек, как-то не может без понукателя… Так и задремлет, так и заплеснет”.
“Ведь это, точно, странно”, сказал Платонов: “отчего это у нас так, что если не смотришь во все глаза за простым человеком, сделается и пьяницей, и негодяем?”
“От недостатка просвещения”, заметил Чичиков.
“Ну, бог весть от чего. Вот мы и просветились, [Далее было: а ведь как живем!] а как-то того. Я и в университете был, и слушал лекции по всем частям, а искусству и порядку жить не только не выучился, а еще как бы больше выучился искусству побольше издерживать деньги на всякие новые утонченности да комфорты, больше познакомился с такими предметами, на которые нужны деньги. Оттого ли, что я бестолково учился. Только нет: ведь так и другие товарищи. Может быть два, три человека извлекли себе настоящую пользу, да и то оттого, может быть, что и без того были умны, а прочие ведь только и стараются узнать то, что портит здоровье да и выманивает деньги. Ей богу. Ведь приходили только затем, чтобы аплодировать профессорам, [В автографе — профессору] раздавать им награды, а не самим от них получать. Так из просвещенья-то мы все-таки выберем то, что погаже; наружность его схватим, а его самого <не> возьмем. Нет, Павел Иванович, не умеем мы жить от чего-то другого, а от чего, ей богу, я не знаю”.
“Причины должны быть”, сказал Чичиков.
Вздохнул глубоко бедный Хлобуев и сказал так: “Иной раз, право, мне кажется, что будто русской человек — какой-то пропащий человек. Нет силы воли, нет отваги на постоянство. Хочешь всё сделать — и ничего не можешь. Всё думаешь: с завтрашнего дни начнешь новую жизнь, с завтрашнего дни примешься за всё, как следует; с завтрашнего дни сядешь на диэту; [с завтрашнего дни станешь есть умеренней] ничуть не бывало: к вечеру того же дни так объешься, что только хлопаешь глазами и язык не ворочается; как сова сидишь, глядя на всех, право и эдак все”.
“Нужно в запасе держать благоразумие”, сказал Чичиков: “ежеминутно совещаться с благоразумием, вести с ним дру<жескую> беседу”.
“Да что!” сказал Хлобуев. “Право, мне кажется, мы совсем не для благоразумия рождены. Я не верю, чтобы из нас был кто-нибудь благоразумным. Если я вижу, что иной даже и порядочно живет, собирает и копит деньгу, — не верю я и тому. На старости и его чорт попутает: спустит потом всё вдруг. И все у нас так: и благородные, и мужики, и просвещенные, и непросвещенные. Вон какой был умный мужик: из ничего нажил сто тысяч, а как нажил 100 тысяч, пришла в голову дурь сделать ванну из шампанского, и выкупался в шампанском. Но вот мы, кажется, и всё обсмотрели. Больше ничего нет. Хотите разве взглянуть на мельницу? Впрочем, в ней нет колеса, да и строенье никуда не годится”.
“Что ж и рассматривать ее”, сказал Чичиков.
“В таком случае пойдем домой”. И они все направили шаги к дому.
На возвратном пути были виды те же. Неопрятный беспорядок так и выказывал отовсюду
