внедрения передовых технологий, к тому же внедряют их западные специалисты, и все эти китайские заводы, где выпускаются сверхсовременные компьютеры, – это на самом деле островки западной жизни, куда буддизм или конфуцианство не пропускают дальше проходной!
Он покачал головой.
– У тебя такое лицо…
– Что с ним?
– Не скажу, – ответил он. – Подойдешь к зеркалу – увидишь.
– Еще чего, – сказал я. – Я хоть и политик, но у меня чувствительное сердце. Еще брякнусь на бок!
– В самом деле можешь, – ответил он серьезно. – Господи, да у тебя и в глазах такое… такое…
Он запнулся, не в силах подобрать слово, я кивнул, но в зеркало смотреть все равно не стану. Во рту горечь, будто из печени выплеснулась желчь, в желудке печет каленым железом. Дятлов еще не догадывается, какая ужасная мысль зреет в моих извилинах. И если не задохнется под тяжестью текущих дел, скоро даст ужасный росток.
Я заканчивал кофе со сливками, доедал булочку, когда в кафе вошли Белович, Бронштейн и Лукошин, огляделись, сперва было направились к Лысенко, там взрывы хохота, Орлов развлекает анекдотами, затем заприметили меня с Дятловым в уголочке под стеночкой, подозвали официантку, нагрузили заказами и подсели ко мне. Белович сразу же взял быка за рога:
– Еще не передумали, Борис Борисович?
– О чем? – поинтересовался я.
– О поддержке юсовцев?
– Юсовцев я поддерживать никогда не буду, – ответил я, – а вот американцев… Когда-то мы их уже поддерживали, это случилось при Екатерине, она послала военный флот на помощь Америке, когда те боролись с Англией за независимость. И сейчас в Америке юсовцам приволье, а вот американцам тяжко.
Белович поинтересовался:
– А не боитесь, что, если с ними хоть чуть-чуть плотнее завязать контакты, нас сожрут и даже косточки не выплюнут?
Я горько усмехнулся.
– А помните страхи первых лет перестройки, когда все были в панике, что, мол, если разрешим покупку частным лицам заводов и фабрик, а то и земли, то иностранцы тут же все скупят и будут править Россией?
Бронштейн поправил педантично:
– Насколько я помню, имелось в виду продавать соотечественникам. А иностранцам – с ограничениями. Очень и очень большими.
Я отмахнулся.
– Неважно. Боялись и своим, мол, у наших денег нет, будут служить подставными ширмами для иностранцев. Было такое?
– Было, – подтвердил Белович.
– Было, – согласился с широкой мечтательной улыбкой Дятлов.
– Золотое время, – вздохнул Бронштейн.
– Так вот, – сказал я горько, – и как все жестоко просчитались! Никто не ринулся в Россию скупать заводы и фабрики, а когда разрешили свободную продажу земли, оказалось, что и она никому за рубежом не нужна. И я сейчас спрашиваю: есть ли у нас вообще шанс, что нами заинтересуются?
Все молчали, отводили взгляды. Наконец Белович, самый прозорливый, спросил негромко:
– Признавайтесь, Борис Борисович… что у вас на уме?
Я оглядел их лица, жесткие профессионалы, трезвые и беспощадные умы, каждый с сильной волей и крепким характером.
– Держитесь крепче, – предупредил я. – Возьмитесь за стулья, сейчас тряхнет. Раз уж мы пришли к выводу, что с нашим русским народом надо сделать что-то совсем уж экстраординарное, чтобы он изменился… а в таком виде, каков он есть, обречен на вымирание, то что можем? Ничего экстраординарного на ум не идет, а все экономисты и футурологи предлагают только неработающие модели. Точнее, они бы работали, если бы касалось французов, немцев, голландцев… да любых жителей Западной Европы, воспитанных в католических принципах уважения к труду.
Я умолк, не в состоянии выговорить тяжелое, страшное и даже предательское, если посмотреть с определенных позиций, выговорил:
– Есть только один выход…
– Какой? – спросил Белович. – Объявить войну Голландии и тут же сдаться?
На некоторых лицах появились слабые улыбки, другие смотрели серьезно и настороженно. Я договорил:
– Найти дорожки, чтобы мы могли влиться в Европу. На этот раз – на любых условиях.
Наступило настороженное молчание, вроде бы в моих словах ничего нового, мы давно уже ломимся в Общий рынок и Объединенную Европу, затем Дятлов спросил осторожно:
– На любых – это как? До какой степени – любых?
