независимую и нейтральную?» Он не ответил, попрощался и ушел.

В первой половине сентября я получил от жены открытку, полную печали и отчаяния: она серьезно заболела. Потом я узнал, что она попала в инфекционную больницу, заболев тифом. Настроение было крайне тяжелое; хотелось помочь ей и сыну. Я попросился в отпуск, и мне его дали на 10 суток. Получив паек и литер на поезд, я в тот же день выехал из Костромы в Фурманов. Клавдя была в больнице, и мне надо было подготовить семье запасы на зиму (сыну было уже шесть лет), и этим я занялся, не зная отдыха. На выделенном жене участке земли на общественном огороде кто-то уже растащил всё, но в 15 километрах за городом у нее было несколько соток картошки, и я копал ее целый день. Два следующих дня, с раннего утра до полной темноты, я пилил на дрова кряжи. Приближался срок отъезда, а Клавдя все еще находилась в больнице, — тогда я пошел к коменданту города и попросил его, если можно, продлить мне отпуск. Он пошел мне навстречу и продлил отпуск дней на пять. Клавдю я забрал из больницы домой досрочно, и с нашей помощью она начала поправляться.

Вечером 25 сентября я был в Москве: в городе ни одного огонька, осенняя темень. Я жду трамвая на Ярославский вокзал, и вдруг небо озарилось разноцветными огнями ракет, тишину прервали залпы орудийного салюта в честь освобождения Смоленска. С Рижского вокзала, куда прибыл поезд, я перебрался на Ярославский и зашел в столовую поесть по талонам. Сижу за столиком, а напротив подполковник-танкист с орденами на груди. Он внимательно посмотрел на меня и спросил: «Вы не узнаете меня?» — «Нет, не узнаю». — «А я вас узнал, вы в Петрозаводске были начальником ДПШ. А я учился у вас, экзамен сдавал по истории партии», — и назвал свою фамилию. Как изменился человек за четыре года! Был молодой лейтенант, а теперь передо мной сидел поседевший подполковник, боевой командир. Он рассказал, что формирует танковую бригаду и скоро уедет в бой, а я рассказал о своей жизни и промолвил, что мне не повезло со службой: и наград нет, и звание небольшое, хотя дело не в награде и звании — главное воевать. Подполковник ответил на это: «У нас, у танкистов, раненых бывает очень мало — больше убитых. Ведь весь огонь на нас — вынес его, значит, жив, не вынесешь — гибнешь».

Приехав в Кострому, я за несколько дней догнал остальных в учебе: мое отставание было незначительное, главным образом в артиллерии. Начальник училища отпускал в отпуск многих слушателей, понимая наше положение, и большинство возвращались с опозданиями. Был издан приказ по этому поводу — и моя фамилия там была. Кстати, как только я уехал, в училище произошла грязная история: у нескольких слушателей пропали часы, и в краже был уличен капитан Константинов. Дорого обошлась капитану его любовь к спиртному и женщинам: Константинова исключили из партии, потом офицерский суд чести вынес решение о его понижении в звании с капитана до лейтенанта. Приговор был быстро утвержден. Пришел приказ — и у виновника сняли по две звездочки с погон и в тот же день отправили на фронт.

В канун октябрьских празднеств объявили об освобождении столицы Украины Киева, а 7 ноября мы слушали приказ Верховного Главнокомандующего И.В.Сталина. В тот день Сталин впервые ввел в обращение слово «офицеры», которое скоро крепко прижилось в нашей армии и флоте. Весь командно- начальствующий состав от младшего лейтенанта до полковника включительно теперь охватывало наименование «офицеры».

С отоплением нашей казармы с наступлением больших холодов (а зима в тот год установилась сразу и была холодной) появились трудности — не хватало топлива. Нашему курсу командование училища предложило сходить к лесу километра за два и принести для отопления ставшие ненужными перекрытия и опоры летних сооружений, в которых когда-то размещался личный состав новых формирований для армии. Агитировать нас не требовалось; мы построились и пошли, а на обратном пути вытянулись в длинную цепочку, неся на плечах 3–4-метровые жерди. Наша помощь сказалась на деле: топить стали лучше. Еженедельно и в любую погоду у нас производились полевые занятия (большинство по тактике). В морозные зимние дни, навернув на ноги по газете, мы шагали с утра по заснеженным полям, выбирая места для наблюдательных пунктов или огневых позиций. Были полевые занятия и по топографии; алидадой[41] делали съемку местности по замкнутому направлению. Учились определять расстояние на глаз, выбирали ориентиры. В начале выхода в поле ноги коченели от мороза, но на ходьбе мы согревались; никто не болел.

Охота в период войны была запрещена, ружья сдавались в милицию, и зверье это чувствовало: зайцы появлялись в черте города, а во время выхода в поле мы как-то встретили на дороге огненно-красную лису. Она хорошо выделялась на снегу и подпускала нас близко, а потом отбежит вперед и сядет, как бы дразня нас. Среди нас был заядлый охотник Алексеев, и как же он вздыхал, глядя на лису! Раз мы шли утром в баню, и нам навстречу бежал заяц, так он не утерпел и бросил в него свертком своего белья, выбежав из строя. Все припасенное для бани: нижнее белье, мочалка — полетели по снегу, а заяц-русак метнулся в сторону. Мы все хохочем, а Алексеев собирает свои банные припасы...

В январе наши слушатели из наиболее подготовленных окончили учебу и уехали на фронт, остальные продолжили обучение. А в начале февраля я получил от Клавди тревожное письмо: ее как текстильщицу направляли на работу в Среднюю Азию. Я писал в политотдел, просил, чтобы не посылали мою жену, потом от имени начальника училища послал служебную телеграмму с просьбой оставить жену в Вольске, но ничего не помогло, — Клавдя написала, что ей уже установили срок отъезда. Тогда я снова попросил у командования училища отпуск, и мне дали его дней на десять. Вечером того же дня я выехал из Костромы. План у меня был довольно напряженный: в Фурманове получить согласие отца Клавди на переезд к нему, потом выправить разрешение на въезд в город, с ним в Иванове получить разрешение на въезд в область, и потом в Вольске поручить разрешение на выезд и приобретение билета. В Фурманов я приехал вечером, и тесть быстро согласился на переезд дочери с сыном к нему. Рано утром я был в горсовете, и у ответственного секретаря по оформлению въездов быстро получил требуемый документ. Вечером я выехал уже в Иваново, где остановился в семье брата на окраине города, и утром к 9 часам пришел в приемную председателя облисполкома. Ровно в девять председатель начал прием посетителей. Я попал первым, доложил свою просьбу, он ответил: «Все ясно» — и сказал секретарше: «Дайте товарищу майору лист бумаги и ручку — пусть напишет заявление. И выпишите пропуск на имя его жены с сыном». Я написал заявление и отдал вместе с другими документами секретарше, она вошла в кабинет председателя и скоро позвала меня. Председатель облисполкома вел разговор с летчиком, но прервал беседу, вручил мне пропуск, а потом наложил резолюцию на моем заявлении. Все это заняло не более 10 минут. Я поблагодарил этого внимательного человека, пожелавшего мне успеха в деле, и вышел из кабинета. Я никак не ожидал, что так быстро получу пропуск, — такой четкой, без волокиты, работы в годы войны я уже не встречал. Никакого сравнения с тем, что мне устроили после войны в Одессе ответственные за въезд в город люди!

У меня до отъезда в Москву был целый день — раньше поезда не было, и я решил посмотреть кинофильм «Фронт» по Корнейчуку. Картина взволновала меня своей правдивостью, смелой критикой недостатков в ведении войны. Только страна и правительство, уверенные в своих силах, могли пойти на такую критику в столь тяжелый период. Вечером я получил билет и выехал в Москву, — а вскоре был уже в Вольске. Здесь мне предстояло много хлопот: получить право на выезд, оформить билет, сдать багаж, рассчитаться с квартирой. Шли уже четвертые сутки моего отпуска! Днем в управлении отдела НКВД я получил визу на билет для семьи, а в училище — литер на багаж и на билет. Мы с Кдавдей спешно упаковали багаж (за войну она кое-что продала, включая мой патефон и пластинки) и вечером выехали из Вольска навсегда. Я довез семью до Фурманова и утром следующего дня уехал в Кострому. Опять пришлось догонять в учебе, но я с этим успешно справился. Учеба теперь пошла еще лучше: на сердце было спокойнее, хотя на новом месте моей семье пришлось нелегко. Вскоре я опять стал одним из самых успевающих.

Наша учеба шла напряженным темпом. Много времени уделялось отработке умения вести наблюдения при артстрельбе и вносить правильные поправки. Это делалось на миниатюрном полигоне, что имелись в классах каждой группы. Здесь мы набивали глаз для расчетов в ведении стрельб всех видов и всякими снарядами. Дело у нас шло хорошо. После майских праздников мы вовсю почувствовали приближение завершения нашей учебы: начинались зачеты и строгие экзамены. Все, что требовалось для проверки, я сдавал только на «отлично». К июню оставались письменные работы по тактике, артиллерии и практические стрельбы. Письменной работе по тактике предшествовал устный зачет с оценкой знаний. Вся группа находилась в классе, и преподаватель по своему усмотрению вызывал слушателей для ответа и после ответа объявлял оценку, но из класса не отпускал. Так мы просидели шесть часов. Меня он спрашивал последним и нашел для меня вопросы, которые никому не задавал. Ответил я быстро, и он поставил мне