Игнат осторожно поставил балалайку рядом с собой.

— Трудный мотив, — сказал он и, сдвинув пеструю кепку на затылок, добавил: — Мечтаю гармонь приобрести, очень я музыку люблю.

— Да она-то тебя не очень признает.

Исаев долго думает. Он любит спрашивать о новых порядках, о будущей жизни, но никого не берется поучать. Он убежден, что старая мудрость и стариковский опыт несовместимы с новыми порядками.

— Поясни мне, — медленно спрашивает он Сергея Зотова, — я вот слыхал, что есть такое постановление, чтобы, значит, сознательность у каждого человека была на уровне. Ну, хорошо. Это дело хорошее, дурости в людях еще много.

— Дурости много, — соглашается бригадир.

Старик убежденно и неторопливо говорит:

— Человека сделать легко, а переделать трудно. Я вот с одиннадцати лет в пастухи пошел. Как привязали меня к пастушьему кнуту, так думал, что и в гроб с ним лягу. Отец, бывало, будит до свету и все приговаривает: «Вставай, сынок, вставай. Пора тебе настоящий вкус в хлебе узнать». Так и узнал я, и показался мне в ту пору вкус у хлеба горький.

Он смотрит на Сергея и, как бы оправдываясь, заканчивает со вздохом:

— Отравленный я человек, старое во мне крепко держится. Вот Игнашка подрастет, выучится, галстук каждый день носить станет. А мне все старой горечью отдает. Полынем…

— Философия, — проговорил Игнат.

Словно покосившись на незнакомое слово, старик осторожно осведомился:

— Это ты к чему?

Игнат пустился в объяснения и так далеко заплыл, что старик только рукой махнул:

— Вовсе ты без смысла, Игнатий, словами кидаешься. Балалайка ты без струн.

— Скачет кто-то, — сказал Сергей.

Далеко в степи показался всадник. Рыжий конь, высоко вскидывая ноги, шел крупной и такой щегольской рысью, какая бывает только в том случае, если конь хорош и чувствует ловкость всадника.

— Наездник! — заметил Сергей Зотов.

А старик Исаев от восхищения даже вскочил с места:

— Картина! — тонким голосом выкрикнул он. — Генерал! Боевская посадка! Братцы, да это сам Андрей Боев воскрес из мертвых! Кроме него, нет у нас таких.

Гулко ударяя копытами о землю, конь взлетел на пригорок и встал, повинуясь крепкой руке всадника. И тут все его узнали: сын знаменитого наездника — Роман Андреевич.

— Вот как у нас! — восхищенно проговорил Сергей и побежал встречать приезжего. — Здорово, Роман. Ну, ты ездок, не хуже отца.

— До отца мне не дотянуться.

— Это конечно, — согласился Зотов. — И тихо спросил: — Моего батю видели?

— Видел, и все он мне рассказал. Крутилин здесь? Пошли к нему.

Они вошли в просторную избу — общежитие. Здесь было чисто и пахло свежевымытыми полами. За перегородкой, в красном уголке, сидел за столом темноусый человек и что-то писал в толстой тетради. Синяя, еще не обношенная рубаха топорщилась на его жилистом теле.

— О! Сам Роман Боев! — встал навстречу, широко размахнулся, крепко припечатал ладонью ладонь и внезапно притих.

Таким запомнился Боеву Илья Иванович Крутилин, когда молодым еще парнем вернулся домой после гражданской. Кажется, нисколько он с той поры и не изменился, в усах разве только седина поблескивает, как росные капли.

— Уполномоченным к вам, — сообщил Роман.

— Знаю. — Крутилин кивнул на скамейку. — Садись. И ты садись, Серега. Про твоего отца речь пойдет.

Усаживаясь, Боев сказал:

— Фома Лукич рассказал. Мастер редкий и на стройке необходимый человек. И мы просим отпустить его по-хорошему. Закончим работу, он и сам в колхоз вернется.

Не поднимая головы, Сергей исподлобья кинул на Крутилина быстрый взгляд, жарко блеснув глазами. Лицо его налилось кровью.

— За отца буду биться до последнего.

Тяжелая тишина и уверенный голос Крутилина:

— Гордые вы все Зотовы, не подступи.

— Нет, — сдерживая раздражение, проговорил Сергей, — я это не считаю отрицательным моментом. И против тебя, Илья Иванович, у нас злобы нет. Я, когда в армии служил, все рассказывал, какая у нас семья. Все на гордости. У нас каждый друг другом, значит, гордится, но только не сам собой. А про отца и в газете писали — герой!

— Они гордые, — подтвердил Крутилин. — И ты, Сергей, на меня не обижайся. У них, понимаешь, Роман, в доме вся стена грамотами увешана. Как получит грамоту кто-нибудь из семейства, так сейчас в рамку и на стену. Музей. Фома Лукич мужик смирный, безотказный, а, несмотря на то, гордый, как черт.

Сергей вздохнул, как будто совсем его придавило бремя семейной гордости.

Крутилин горячо заговорил:

— Разве я не понимаю, что он дело себе по душе нашел. Понимаю. А если все так рассуждать начнут, то что же с колхозом будет? Все разбегутся, кто куда. Кого душа потянет, а кого легкая жизнь. Что нам надо? Себя забыть, а колхоз на ноги поставить. Что у нас главное, у мужиков? У нас главное — земля. Ты вот, Серега, это понимаешь.

Легко поднявшись, Сергей расправил плечи.

— Мы это дело своим семейством решить не можем. Он нам отец, а значит, в доме командарм. За что прикажет, за то и в бой пойдем. И костьми ляжем.

Он так и вышел, гордо вскинув голову и улыбаясь.

— Крестник мой, Серега-то, — с нескрываемой гордостью проговорил Крутилин. — По-деревенски считается — родня. Конечно, не в том дело. Другое нас сроднило. Мы с ним — первые колхозники. Коллективизацию в селе поднимали. Почти целый год посреди улицы ходили, около домов опасались: в ту зиму каждый угол стрелял. Вот какая мы с ним кровная родня. А потом он меня от позора спас, дело это недавнишнее. Вот я тебе про тот случай расскажу, чтобы тебе известно было также и про Ваньку Шонина. Отчаянный человек он, а работник золотой — председатель колхоза «Заря». И актив он подобрал себе один к одному: ухари.

В прошлую весну получил он на слете Красное знамя. Получил незаконно. Теперь это уже не секрет. Мы по всем показателям первые были, он сразу сообразил, что ему нас не — догнать, и пошел на обман. Да только сам себя обманул, колхозников без хлеба оставил.

А дело произошло так, чтобы тебе понятно было. Озимь у нас вымерзла, гектаров тридцать. И у них тоже около того. Мы, конечно, весной перепахали эти выморозки и пересеяли, отчего окончили сев на два дня позже. А он пересеивать не стал, а в сводках показал, будто у него сев с пересевом, как и у нас, только будто он первым все работы закончил. Ну, ему за это и почет. Говорю я ему: «Что ты, Иван, делаешь? Ведь тебе с этих гектар и зернышка не собрать, а хлебопоставку платить придется». А он: «Заплатим, мы богатые. Почет денег стоит». Ломается, как купец на ярмарке, забыл, что купленному почету — невелика цена. Ну, хлеб он государству сдал, а колхозников обделил.

— Дали знамя-то?

— А как же. Под духовые трубы!

— А вы молчали?

— Многие знали, да молчали. Даже в ладоши хлопали. Ты посмотрел бы, как он знамя получать приехал. Чуть ли не весь колхоз с собой привез. Обедать идут всей делегацией, на заседание тоже, и все под знаменем и с песнями. Смотреть нехорошо. — Крутилин сильно затянулся, так, что даже папироса зашлась синим пламенем. — Ты спросил: а почему я молчал? Попробовал я рот разинуть, тут же мне такой кляп воткнули, что и посейчас моего писку не слыхать. На слете, как положено, прошу слова, а мне все не