ответил:

— Надо все обдумать.

Он понимал, что, конечно, это совсем не тот ответ, которого ждала Сима, и она, конечно, тоже это поняла, но ничего не сказала. Только чуть-чуть улыбнулась спокойно и уверенно, как будто у нее все уже обдумано и решено и как будто это вовсе не она спросила: «А мне куда?» Улыбается и молчит. И только когда Роман снова проговорил, что нельзя ничего решать без раздумья, она перестала улыбаться.

— Ничего не надо обдумывать. Я ведь ни на что и не надеялась. Я никогда не надеялась, ни на что. Помнишь, я сказала тебе про волчью степь? А ты ответил: «Была степь волчьей, стала человеческой». А для меня она какая? Ты уже, наверное, знаешь про моих родителей? Меня выращивали, как цыпочку: в городской школе учили, наряжали, книжки мне покупали, какие захочу. Я ведь в городе жила, у тетки, отцовой сестры, но когда родителей выслали, я поняла, что осталась одна, как ночью в степи. Деньги, какие были, прожила. На работу никуда не берут. Как анкету заполню, так мне и скажут: «Нет, девочка, таких мы не берем». Надеяться — ну совсем не на что! А когда у человека нет надежды, он с отчаяния за все хватается. Выбирать-то некогда. Вот я и ухватилась. Тетка мне Стогова сосватала. «Будет, говорит, тебе твердый камушек на всю жизнь». Стогов, как стена непробиваемая, от всех бед загородил. Я ему вся благодарна и вся виновата перед ним только за то, что полюбить не смогла. Так и думала — не будет у меня праздника. И вот явился ты ночью, из волчьей степи и сказал, что убил волка. Так я тебя и полюбила. Я просто поняла, что человек не имеет права жить без любви. А любить-то можно не всякого. И я делаю преступление, что живу без любви. Это, может быть, так же отвратно, как жить без работы. Тебе это понятно?

Вот и еще вопрос, на который Роман не решался ответить так сразу, хотя одним из худших грехов считал именно нерешительность. То, что он сейчас услышал от Симы, просто разрешило его сомнения. Она уже не казалась ему опасной. Красивой — несомненно. Остается вопрос о любви. Несколько минут тому назад он считал, что с этим все покончено. Не навсегда, но, по крайней мере, надолго.

— Понятно это тебе? — требовательно повторила Сима.

Он почувствовал на себе ее взгляд, и все возмутилось в нем:

— Да как же ты!.. — вырвалось у него.

— Как я с ним жила? — Сима вызывающе и очень быстро, чтобы скорее все объяснить и больше об этом не вспоминать, заговорила: — Вот так и жила, так и замуж вышла. А что делать? Думала, не все же по любви, есть некоторые и без любви живут. И я проживу. Нет любви, есть уважение. А в самой крайности, когда уж совсем ничего нет: ни уважения, ни любви, — тогда появится привычка. Плохо, но жить можно. А вот оказалось — нельзя.

Тишина. Даже ветер притих, затаился в зеленых вершинах парка — прислушивается. Роману показалось, будто весь мир навострил уши, как перед грозой. И в этой всеобъемлющей тишине Сима проговорила:

— Я бы и привыкла, замерла бы, как муха в пыли. Если бы он не толкнул тебя с плотины.

Вот этого Роман не ожидал. Ему и в голову не приходило, что он попал в беду по чьей-то злой воле или, вернее, по безволию, что еще хуже.

— Нет, — сказал Роман, — совсем не так все было. Я сам кинулся.

— Именно так. Если бы не ты, то другой бы кинулся. Ребята у нас отважные. А если бы ты погиб, то никому бы и в голову не пришло назвать Стогова убийцей. Так уж у нас водится. Наоборот, вон даже в газете напечатали: «Расчет и смелость». Это он, оказывается, все рассчитал и пошел на смелый риск.

— Да так оно и было, наверное.

— Нет, не так было оно, и ты это знаешь сам. Господи, почему все вы такие жестокие? Даже сами к себе жестокие. Почему?

— Нет, было именно так, — стоял на своем Роман. — И расчет был, и риск. Плотину-то построили. Вон она какая стоит. А кто ее спас — разве это так уж важно? Отстояли, вот что главное.

Сима хотела еще что-то сказать, потому что было видно, что нисколько он не убедил ее, но тут в конце аллеи появился Кабанов — старый актер.

Кабанов очень спешил, он бежал по аллее, размахивая большой соломенной шляпой.

— Вот вы где сидите, что же вы!

Сима схватила Романа за руки:

— Ох, все я забыла. Ну, сейчас будет! — Она сорвалась с места и на ходу прокричала: — Через пять минут прибегу! Роман, ты с нами? — Исчезла.

Актер, обмахиваясь шляпой, сел на ее место. Он уже успел загореть, и его чистое лицо розово лоснилось на солнце. Сел и заговорил:

— Сегодня три года, как убили Колю Марочкина. На его могиле народ собирается, каждый год в этот день. На Зеленых холмах.

Роман сказал:

— Зеленые холмы. Там прошло мое детство. И юность. Я с вами.

— Сил-то хватит после болезни? Да тут недалеко, а в степи сейчас самое лучшее время. Расцветает степь — ничего нет красивее на свете Зеленых холмов.

Из кармана брезентового пиджака он вынул аккуратно сложенный платок и вытер не то пот, не то слезы. Наверное, слезы, потому что мстительно заговорил:

— Жесткость — это свойство людей низменных, у которых нет ни в чем уверенности, ни в себе, ни в своем деле, а значит, трусливых. Жесткость — это отвага отчаявшихся трусов.

Сима и в самом деле явилась очень скоро. Она надела кремовое в розовых и черных цветах платье, кажется, ситцевое или шифоновое, Роман в этом совсем не разбирался, но ему показалось, что платье это очень нарядное и, пожалуй, слишком яркое. Ведь предстоит не просто прогулка в степь. Но Кабанов разбил его сомнения:

— Ну вот, теперь в самый раз, умеете приодеться, умница.

Размахивая белым платком, Сима сказала:

— На том стоим.

Вдалеке неожиданно для всех возникла очень примелькавшаяся, но основательно забытая фигура. Так забывается скверный сон или неприятная встреча. Роман так и подумал, что это из его недавнего бреда, из болезни. Наверное, и все подумали что-нибудь подобное.

— О, боже мой! — воскликнула Сима.

А Кабанов торопливо подтвердил:

— Вот именно — боже мой. Пыжов. Откуда он взялся?

Всем было известно, что Пыжова вызвали в область, и тогда же решили — ему конец. Ведь в телеграмме, которой его вызывали, были такие страшные обвинения, как срыв сроков сева, позорное отставание передовиков, а тут еще случай на плотине. За все это, как известно, не милуют. Победный рапорт и шум, поднятый газетами, конечно, могли бы выручить его, но в обкоме очень хорошо знали истинное положение. Но, как видно, Пыжов и тут сумел выкрутиться.

— Нехорошо оставлять друзей в беде, но я пойду.

Внезапное появление Пыжова хотя и удивило Романа, но он не растерялся.

— Конечно, идите, — сказал он Кабанову и посоветовал Симе тоже уйти. — Нам лучше всего поговорить без свидетелей.

Вот и приблизился Пыжов, неправдоподобный, как пришелец из какого-то другого мира, где нет ни солнца, ни буйной весенней зелени. Остановился неподалеку от скамейки в своем помятом испачканном походном костюме. На узком лбу и на причудливых его бровях бисеринки пота. Пот разукрасил его розовые, густо напудренные степной пылью щеки. Стоит, отдувается. Наверное, нелегок путь из того, другого, мира?

— Здоров, Боев. — Пыжов снял полотняную серую фуражку и кивнул Симе не головой, а как-то одними бровями. Не то кивнул, не то подмигнул.

Сима наклонила голову. Встала.

— Приходи, Роман, когда освободишься. — Прошла мимо Пыжова, стремительная, напряженная, как мимо собаки, которая может и хватить.