пристроился незнакомый человек в новом брезентовом плаще. Он что-то писал в общей ученической тетрадке. Роста он небольшого и выглядывал из своего плаща, как воробей из чужого, незаконно занятого скворечника.
Не поднимая головы, он мгновенно глянул на Боева и выбросил левую руку вперед и вверх.
— Пыжов! — выкрикнул он гулко, как выстрелил из детского пугача.
Ого! Сам Пыжов! Вот и встретились… Боев так растерялся, что не сразу догадался пожать эту нелепо торчащую руку. Но все-таки догадался. Пальцы оказались неподвижные и горячие.
— Боев, — проговорил Роман, не надеясь, что его услышат. И в самом деле, Пыжов больше не обращал на него никакого внимания, что дало возможность хорошо его рассмотреть.
Лицо обветренное, щеки заросли щетиной, не меньше как недельной давности. В этих зарослях совсем терялись тонкие, бесцветные и неподвижные губы. Заслуживали внимания разве только брови, редкие, длинные, каждый волосок в разные стороны и загнут, как рыболовный крючок на мелкую рыбешку.
Рассматривать больше было нечего, и Боев решил, что теперь можно незаметно исчезнуть. Но едва он так подумал, как Пыжов бросил карандаш в сгиб тетради и вздернул голову. Плащ загремел в тишине.
— Боев, говоришь? — Голос звучный, требовательный. — Значит, говоришь, приехал Стогову помогать?
— Да, — поспешил согласиться Боев, хотя он еще ничего не успел сказать о себе и своих намерениях.
— Хорошо. Работа тут тебе предстоит богатая. Крутилин не знаешь где?
— На стан поехал. А почему предстоит?
— А потому, что ты человек еще молодой и не очень еще ответственный. И потому тебе невозможно знать, что предстоит, а что уже тебе не предстоит. Садись, поговорим.
Боев сел и приготовился к большому, обстоятельному разговору. Но скоро он понял,) что никакого разговора не получится. Пыжов задавал вопросы и, не выслушав как следует, тут же снова спрашивал:
— Слышал вчера крутилинские разговоры?
— Это с Шониным?
— Да. Что говорили?
— Много что говорили…
— Много? А насчет сева в грязь что?
Боев начал рассказывать о несогласии Крутилина, но Пыжов перебил:
— Ага, не хочет. А почему?
— Он считает…
— Ясно, у него свое мнение и, конечно, оппортунистическое. А ты что? — И, не дав Боеву даже ответить, Пыжов продолжал: — Тебе тут разбираться нечего. Ты уполномоченный от райкома и должен не разбираться, не ревизовать решения, а проводить их в жизнь.
Он это так сказал, будто обвинял Боева, да так, что, еще даже не понимая, в чем состоит его вина, тот уже ощущал омерзительную потребность в чем-то оправдываться, от чего-то отмежевываться.
Удивленно взглянул Роман на Пыжова: воробей в скворечнике. Ох, нет! С такими глазами это уже не воробей. Глаза маленькие и невыразительные — именно они приводили человека в замешательство и заставляли думать о каких-то промашках.
— Ты что сказал Крутилину?
— Ну, много что говорили…
— Проявил либерализм, да?
— Я же ничего еще не сказал.
— И нечего тебе говорить. Мы — солдаты, нам рассуждать не положено. Если мы вместо выполнения займемся рассуждениями, то будет что?
Обозленный этим разговором, вернее допросом, где ему не дают слова сказать, Боев выкрикнул:
— Собрание будет, общее, профсоюзное!
Воробей встрепенулся, завозился в своем гремящем скворечнике и вдруг обернулся соколом. Глаза его блеснули и ожили.
— Я тебя спрашиваю, что получится, если мы все начнем рассуждать? Получится оппортунистическая брехаловка, где твоим остротам самое место. А здесь слушай и ударными темпами выполняй!
Все тот же требовательный диктующий голос и взгляд лишенных жизни глаз. Стальной голос, стальной взгляд.
— Есть у нас даже в партии люди с анархическими замашками. Таков Крутилин. Работник он хороший, преданный, но хочет своим умом жить, как единоличник, а что от нас требуется? Полное и безоговорочное подчинение. Полная преданность в делах и мыслях.
Не переставая говорить, Пыжов поднялся и вышел из своего плаща, а плащ немного постоял коробом и потом начал медленно клониться в сторону, как тело, испускающее дух. А сам он, этот дух, оказавшийся очень подвижным, заходил по комнате, поскрипывая сапогами. Сапоги были новые, с широкими голенищами и вывортными головками. Добротные сапоги. И все на нем было новое, добротное, скрипучее.
Походил, поскрипел, остановился у скамейки, где сидел Боев, и снова начал подкидывать вопросы:
— Как дела на строительстве?
Пока Боев собирался с мыслями, последовало сразу два вопроса:
— Какая нужна помощь? У Стогова настроение какое?
Зная настроение самого Пыжова, Боев неопределенно ответил:
— Хорошее настроение.
Тогда вопрос был поставлен прямо:
— К Первому мая начнете заполнение водоема?
— Это невозможно. Может быть авария.
— А может и не быть?
— Если плотина еще не укреплена и не выдержит большого напора.
— Значит, к Первому мая рапорта не будет?
— Есть утвержденные сроки…
— Ты, я вижу, заодно со Стоговым.
— Он начальник, я выполняю его распоряжения.
— Стогов перестраховщик. А ты — комсомолец. Скажи по совести, можно закончить плотину к празднику?
И снова Боев начал объяснять, почему нельзя заполнять водоем, и с удивлением заметил, что его не перебивают вопросами. Это был первый случай, когда Пыжов все выдержал до конца. И даже потом долго молчал, задумчиво похаживая по комнате. Ох, не к добру эта внезапная задумчивость! Боев испугался: не проговорился ли он, все ли объяснил, как надо. Да, так и есть, не к добру. Неожиданно веселым голосом Пыжов спросил:
— Значит, так: плотина выдержит, если половодье не будет очень сильным. Так?
Не дожидаясь ответа, он стремительно вернулся на свое место и уселся прямо на плащ.
— Закончить плотину к Первому мая — вот боевая задача славного отряда строителей Уреньстроя! — проговорил он так чеканно и мечтательно, словно уже сочинял рапорт.
Нет, мечтательность не была свойственна Пыжову. Он предпочитал действия и притом немедленные и масштабные. Кроме того, деловитость у него сочеталась с непробиваемым упрямством: сочетание опасное, особенно для руководителя с неограниченной властью, хотя бы в районном масштабе.
И никто никогда не задумывался, умен он или не очень-то. Он отлично умел растолковать любое указание с самых широких позиций и тут же применить его к узким местным условиям. Всех, кто отваживался