Как в старой армии, подумалось Кречетову. Только до революции звания майора не было, его еще при Александре III отменили… Поймав себя на этой мысли, он сам себе подивился: сколько ненужных сведений скопилось в его голове!..
— Виталий, давай без пошлых комплиментов! — дрожащим от негодования голосом бросила Тоня. — Не нужны мне сейчас пошлые комплименты, ты понимаешь это или нет?! И потом, почему ты здесь сидишь? Мне нужно переодеваться!..
— Пожалуйста, не надо со мной так разговаривать, — мягко улыбнулся Кречетов.
— Ах так!.. А ну пошел вон!
Кречетов сильно схватил ее за запястья, притянул к себе, властно заглянул в глаза:
— Со мной. Не надо. Так. Разговаривать…
Через несколько секунд Тонечка сдалась. Капризно надула губки:
— Извини… но… но я же должна настроиться.
— Это ты меня извини, — усмехнулся Кречетов. — Настраивайся. А я пойду.
Он поцеловал ее, подхватил с гримерного столика фуражку и вышел.
— Что вы там копаетесь?!! Я сказала, один шов, а не все платье!!! — догнал его уже в фойе свежий голос Тонечки.
Глава двенадцатая
Двор, в котором жил Давид Гоцман, видел на своем веку всякое. Но такие вещи приключались здесь нечасто. А потому многочисленные обитатели двора высыпали из своих коммунальных обителей и с приличествующими моменту разговорами созерцали, как двое потных грузчиков волокут вверх по лестнице галереи пианино. Сзади их страховал гордый до слез Эммик с объемистым узлом на плече. Его вишневые глаза сияли от счастья.
— Эммик, это шо? — поинтересовалась тетя Песя, наблюдая за тем, как грузчики, пыхтя, вволакивают инструмент на площадку.
— Это наше, мама, — гордо улыбнулся сын. — Будет у комнате стоять.
— Ой, вей! Так это ж дорогая вещь…
— Начинаем жить, мама!
Тетя Песя аккуратно постучала ближайшего к ней грузчика по мокрой спине:
— Смотрите глазами! Вы ж его так пошкрябаете!
— Шо вы кудахчете, мадам? — прохрипел грузчик. — Та шо мы, в первый раз?
— Ставь его щас же! — приказала тетя Песя. — Дай проход!
Она с трудом протиснулась между пианино и перилами галереи, на ходу любовно погладив полированный бок инструмента, и деловито пощупала узел на плече Эммика. Понизив голос, шепнула:
— И где ты это взял? Ты шо, не мог принести ночью? Давид Маркович здесь…
— Успокойтесь, мама! — счастливо всхлипнул Эммик. — Это Циля дает за собой приданое!
— ШО?!
Только тут тетя Песя заметила спокойно стоящую у подножия лестницы мадам лет тридцати, почти не уступающую ей в объемах и жизненном опыте. На ее решительном лице было ясно написано, что она — Циля и пришла надолго.
Клокоча от ненависти, тетя Песя выхватила узел из рук сына и запустила им в пришелицу. Попала. Даже не покачнувшись, Циля невозмутимо подняла узел из пыли и отряхнула. Такая наглость вывела тетю Песю из себя настолько, что она перешла к решительным боевым действиям — кряхтя, сбежала вниз и неслабо толкнула Цилю в плечо:
— Иди отсюда, шаромыжница!
— Не трожьте ее, мама! — со слезами в голосе воскликнул Эммик. — Это моя жена!
— Какая здесь тебе жена?! Здесь твоя мама!!! — правильно расставила приоритеты тетя Песя и снова повернулась к новоявленной невестке: — Иди отсюда и пианину свою забери, шоб я не видела!..
Циля, недобро глядя на свекровь, перекинула узел на левое плечо, мощной рукой молча отодвинула тетю Песю и стала подниматься по лестнице. При каждом ее шаге ступени жалобно скрипели.
— Кудой?! — задохнулась от такой наглости тетя Песя. — Кудой ты идешь, я тебя спрашиваю?!!
Дорогу ей загородил сын, готовый постоять за супругу. Пока они боролись внизу, Циля добралась до галереи, по пути сдвинув бедром пианино и загородив им дверь в комнату Гоцмана. В этот миг тетя Песя одолела сына и бросилась за невесткой, потрясая кулаками.
— Мама! Мама же! — взвыл Эммик, спеша следом. — Мы расписались, мама!..
— Ты вгоняешь маму в самый гроб и даже глубже!..
…В этот патетический момент Гоцман проснулся, так и не успев толком отдохнуть. Выйти на галерею у него не получилось — дверь подпирало пианино. Пришлось стучать в окно. Грузчик сдвинул инструмент, и Гоцман, зевающий и застегивающий на груди гимнастерку, шагнул в эпицентр бури.
— Вот штамп, смотрите! — Эммик торжествующе потрясал своим замусоленным паспортом. — Давид Маркович, здрасте! Скажите, я же имею право?! Нет, вы скажите, имею?! Имею! — Он гордо распахнул перед Цилей дверь своей комнаты. — И мы будем жить здесь!
— А? Нет, вы видели?! — Тетя Песя, выхватив из руки сына паспорт, ткнула его Гоцману под нос.
— Поздравляю, тетя Песя, — вздохнул Давид, мельком взглянув на штамп. — Кстати, Эммик, тебе уже паспорт пора менять… Ты ж до войны последний раз получал.
Эммик и Циля захлопнули за собой дверь так, что галерея содрогнулась. Тетя Песя, сорвавшись с места, метнулась к своей комнате и через минуту с подушкой и одеялом вломилась в дверь к сыну.
—Мама!!! — взвыл Эммик на всю Одессу. — У вас имеется другая комната!!!
— Я в своем доме!!! — не менее категорично ответила тетя Песя…
Тяжело вздохнув, Гоцман облокотился на перила, с досадой сплюнул во двор, размял пальцами «Герцеговину Флор» из кречетовской пачки. Вот и выспись тут, попробуй…
Аборигены тем временем деловито щупали пианино и со знанием дела сравнивали достоинства ленинградской марки «Красный Октябрь» и трофейного «Циммермана». Ворковал патефон, гундосило последние известия радио. Из полуоткрытых дверей вырывалось дружное гудение примусов. Гоцман принюхался — кто-то жарил на маргарине бычков…
Он еще раз сплюнул и поймал приветливый взгляд дяди Ешты.
— Добрый вечер, Давид Маркович…
— Добрый, добрый, — проворчал Гоцман в ответ. — Скажете тоже — добрый…
В коридоре УГРО, несмотря на воскресный день, снова было полно народу и толкотня хуже, чем на Привозе. Только что семечками не торговали. Запаренные конвоиры зло покрикивали на задержанных — на сей раз было их человек десять. Леха Якименко недобро глядел на это скопище и, по-видимому, уже не соображал от усталости, кто он и где находится.
«А ведь у него залысины, — почему-то подумал Гоцман, глядя на подчиненного. — Елки-палки, ведь молодой еще пацан».
— Запарился, Леша?— поинтересовался он, хлопая капитана по плечу. — Откуда эти?
Якименко вздрогнул, взгляд его стал осмысленным.
— Запарился, Давид Маркович, врать не буду. А хлопцы — с родной до боли Пересыпи.
— Шо на этот раз?.. Меня Омельянчук нашел, говорит — плюй на воскресенье, есть дела…
— А то же, шо и в остальные. Пять ТТ в смазке, номера сбиты. Ну и до кучи «штайр» и два обреза…
Давид крепко помял ладонью затылок, тяжело вздохнул:
— Ладно. Сейчас, только ополоснусь маленько, и начнем…
— Ты мне мансы тут не пой!.. — Гоцман так ахнул ладонью по столу, что невольно поморщился отболи. — У меня один, но исключительный вопрос: где взял волыну?
