почве ненависти к младшему и убили его по дороге. Бату ничего не оставалось, как сохранить существующее положение: Кей-Кавус II остался правителем западных земель султаната, Килич-Арслан IV — восточных. Как и следовало оживать, таким решением остались недовольны все. Конфликт между братьями приобрел вооруженный характер, и вскоре Кей-Кавус, ставленник Бату, напал на брата, захватил его в плен и бросил в крепость Буруглу. Не удовлетворившись своим триумфом, он постарался нанести удар и Байджу, отправив к Бату послание, в котором сообщил, что «послы Байджу-нойона и других нойонов слишком часто являлись в Рум, и каждый год бесчисленные средства уходили на их нужды». Бату, довольный победой своего протеже, принял его посланников очень ласково и, видимо, предпринял какие-то действия против Байджу, заставив его ограничить контроль над сельджуками. Когда посланцы султана явились к даруге с распоряжениями наследника Джучи, Байджу недвусмысленно заявил им: «Несомненно, мой убыток принесет вам злополучие», намекая на скорые ответные меры со своей стороны [Шукуров 2001, с. 155-156].

Однако эти пограничные волнения и мятежи тревожили Бату далеко не так сильно, как ухудшение отношений со ставкой хагана. Несомненно, он уже понял, насколько крупный просчет допустил, когда позволил своим представителям на курултае — Берке и Туга-Тимуру (или Сартаку?) так скоро покинуть Каракорум, уступив контроль над политикой Монгольской державы своим восточным родичам и военной клике. Но приходилось подчиняться всем решениям великого хана — даже тем, которые уменьшали влияние Бату! Иначе, какой пример подавал бы глава Золотого рода остальным, отказавшись повиноваться хагану, которого он сам же возвел на престол?!

По его приказу в 1255 г. Сартак отправился в Каракорум. Возможно, существовала официальная причина его поездки — какое-то поручение отца (возможно, представлять Улус Джучи на очередном курултае, созванном Мунке). Но полагаю, что фактически он поехал в столицу Монгольской империи с целью восстановления пошатнувшегося авторитета Бату. Видимо, наследник Джучи надеялся, что сын, не очень-то удачно проявивший себя при попытке сохранить контроль над Юго-Западной Русью, сможет добиться больших успехов при дворе великого хана.

Стоит обратить внимание, что ни один источник не сообщает о намерении Бату утвердить Сартака своим наследником, хотя, по мнению исследователей, именно с такой целью Бату отправил сына к Мунке [Сафаргалиев 1996, с. 316; Мухамадиев 2005, с. 106; ср.: Мыськов 2003, с. 52]. Вообще, за всю историю Улуса Джучи было всего несколько случаев перехода власти непосредственно от отца к сыну, и то все они являются исключением, подтверждающим отсутствие такого порядка наследования: Тинибек, наследовавший Узбеку в 1341 г., вскоре был убит своим братом Джанибе-ком; преемником последнего в 1357 г. стал его сын Берди-бек, но он пришел к власти, устранив отца (возможно, как раз из-за того, что тот не хотел назначить его наследником); Махмуд, сын Кичи-Мухаммада, наследовал отцу в его владениях в 1459 г., но не признавался верховным правителем Дешт-и Кипчака — таковым являлся правитель Большой Орды Сеид-Ахмед, из другой ветви Джучидов; наконец, «Ахматовы дети» Шейх-Ахмед, Сеид-Ахмед, Сеид- Махмуд и Муртаза тоже пришли к власти после гибели их отца в 1481 г., но были вынуждены разделить власть на четверых, да и их владения уже с большой натяжкой можно было считать «Золотой Ордой»...

Итак, Сартак прибыл в Каракорум, и ему действительно вскоре удалось расположить к себе великого хана, но это не имело никакого значения, ибо очень скоро в столицу пришло известие о смерти правителя Улуса Джучи [Juvaini 1997, р. 268]. Думаю, и сообщение Джузджани о том, что «Сартак (этот) из страны Кипчакской и Саксинской отправился ко двору Менгу-хана, чтобы по милости Менгу-хана сесть на место отца (своего) Бату» [СМИЗО 1941, с. 16], следует понимать так, что Сартак, прибыв в Каракорум, узнал о смерти отца и после этого был назначен его преемником.

Конечно, смерть столь могущественного правителя просто должна была породить слухи и легенды. И они появились, причем исходили не от восточных историков, прославлявших наследника Джучи, а от его злостных хулителей — авторов русских летописей и иных сочинений. Наиболее широкое распространение получила так называемая «Повесть об убиении Батыя».

Согласно ее содержанию, Бату «достиже... до самаго великаго Варадина града Угорскато», когда в Венгрии правил «самодержец тоя земли краль Власлов». В то время как «окаяннейший царь Батый пришедъ в землю, грады разрушая и люди Божия погубляя», и «Краль же Владиславъ сия видевъ, и тако сугубый плачь и рыдание приложив, начатъ Бога молити», «сестра его помогаше Батыю». Благочестивый король Владислав сумел снискать божественную поддержку, обрел чудесного коня и секиру и «на кони седя и секиру в руце держа, ею же Батыя уби» вместе со своей сестрой-изменницей [Горский 20016, с. 218-221].

«Повесть» неоднократно привлекала внимание исследователей [см.: Розанов 1916; Наlperin 1983; Ульянов 1999; Горский 20016], и на сегодняшний день установлено, что она не только создана гораздо позже эпохи Бату, но и вообще является политическим, а не историческим произведением.

Тем не менее основой «Повести» послужили события, зафиксированные в исторических источниках!

Поскольку Бату во время своего похода в Венгрию даже не подходил к Варадину (город был взят и разрушен Каданом, сыном Угедэя) и, кроме того, в Венгрии в тот период правил король Бела IV, а не Владислав, по мнению исследователей, это произведение отразило неудачный поход в Венгрию хана Тула- Буги, правнука Бату, в 1285 г., когда монгольские войска и в самом деле понесли серьезные потери и фактически потерпели поражение [Вернадский 2000, (с. 187; Веселовский 1922, с. 30-37; Горский 20016, с. 198]. К тому же в это время в Венгрии правил король Владислав (Ласло) IV (1272-1290)...

Но в любом случае «Повесть» являлась вовсе не рассказом об историческом событии, а политическим памфлетом, созданным между 1440-ми и 1470-ми годами. Это был заказ московских государей, готовившихся к борьбе с ослабевающей Золотой Ордой и желавших показать своим подданным, что ордынцы не столь уж непобедимы. Авторство «Повести» приписывается Пахомию Сербу (Логофету), составителю «Русского Хронографа» [Лурье 1997, с. 114; Горский = 20016, с. 205-212]. Политическая и идеологическая заданность произведения позволяет объяснить многочисленные ссылки на божий промысел, апелляции к православным святым. Так, например, героем «Повести» является балканский святитель XII в. Савва Сербский, а в образе короля Владислава — победителя язычников угадывается не столько Владислав IV (который имел прозвище «Кун», то есть «Половец», и под конец жизни сам склонялся к отречению от христианства [см., напр.: Плетнева 1990, с. 180]), сколько Владислав I (1077-1095), имевший прозвище «Святой». Это позволяет сделать вывод, что при составлении «Повести», несомненно, были использованы материалы более древних центральноевропейских преданий [Горский 20016, с. 197-199].

Московским государям было очень важно перед решающей схваткой с Ордой (кульминацией которой стало «стояние на Угре» в 1480 г.) обосновать законность своего выступления против бывшего сюзерена, и они всеми силами старались дискредитировать ордынских «царей» в глазах своих подданных, подорвать веру в законность их правления с самого начала. Так, русские идеологи не пощадили даже память Джучи, вообще не имевшего никакого отношения к завоеванию Руси или установлению зависимости ее от монголов: «Сего убо мучителнаго народа оный царь Егухан... бяше поганий идолопоклонник.,, окаянный свою душу извергши, сниде во ад» [Лызлов 1990, с. 21].

Отсюда — и противопоставление православной Руси мусульманской Орде, причем летописцы ХУ-ХУ1 вв., а вслед за ними и более поздние авторы стали утверждать, что Бату «первый из того народа проклятаго Махомета учение прият и распространи» [Лызлов 1990, с. 21]. Более того, архиепископ Вассиан в своем послании Ивану III на Угру говорит про «окаянного Батыя, который пришел по-разбойничьи и захватил всю землю нашу, и поработил, и воцарился над нами, хотя он и не царь и не из царского рода» [ПЛДР 1982, с.