ликвидировали на стельки. Все устроились прилично.

Но утром случилось вот что. В нашу ярангу прибежал долговязый Саша, вылупил совсем рыбьи глаза и отрапортовал:

— Я итти дальше не могу, у меня растяжение мышц левой ноги… «Это только начало», — подумал я, а вслух сказал:

— Саша, ведь ты же вчера хорошо шел…

— Да, а вот сегодня не могу. Да ты не беспокойся: я посижу в яранге, изучу быт чукчей. Это полезно для меня. Фольклор — понимаешь? Я вас догоню…

И долговязого Джека мы оставили.

Путь продолжали 12 человек. Итти с каждым часом становилось труднее. Пурга мелкой дробью игольчатого снега подготавливала атаку. Под очки в глаза забивался снег. У двух-трех товарищей глаза слезились и болели. Привалы-перекурки участились. То и дело теребили каюров:

— Скоро ли яранги? [411]

А те только понукали:

— Аккельме тагам Коунен.

Это означало, что надо быстрее итти на Коунен.

— Ковно, так Ковно, — смеялись ребята и снова топали.

Видимость распространялась едва метров на 20–30. Не имея плана, не зная примет пути, мы невольно задумывались:

«Уж не делаем ли мы самый большой переход, который нам предстоял, не через Колючинскую ли губу мы идем?»

Каюры повторяли свое бесконечное «тагам Коунен».

Многие выбились из сил. И тут зародилась мысль о посадке на нарты по одному человеку.

Посадка дебатировалась на каждом привале-перекурке. Каюрам пришлось втолковывать:

— Одного человека на нарту попеременно…

В пути сразу же стали проводить посадку. Каждый отдыхал на партах очень мало, но это все же спасало слабых от отставания.

Уже совсем на исходе дня внезапно из тумана и пурги вылез Коунен.

И потому, что каюры стали кормить собак (первый раз за все время пути), и потому, что они стали искать еще одну нарту, мы почувствовали, что завтра самый тяжелый переход — Колючинская губа.

Утром пурга освирепела, но итти необходимо.

Хоть бы скорей дойти до Инмитауена — там есть кооператив — или хотя бы до человека, говорящего по-русски.

Все закутывались плотнее. Нарты увязали. Пошли. Сзади ничего, кроме белой пелены тумана и снега, не видно. Отставший на 10 шагов исчезает в тумане, и крик его заглушается воем пурги. Следы заметает мгновенно, нога беспрестанно утопает в снегу. Силуэты впереди идущих терять из виду нельзя ни на минуту.

— Надо итти скопом, вместе с нартами, — решили мы. — Иначе растеряем друг друга.

Потянулись цепочкой. Резкими иглами снег колет лицо. Он забирается под очки и слепит глаза. Снимешь очки — значит совсем ослепнешь. Повернешь голову затылком к ветру — нельзя итти. Это был мучительно медленный бег с препятствиями.

Меж лопатками колющая боль. Махать руками, помогая ходьбе, нельзя. Идешь деревянным истуканом. Жизнь теплится только в слезящихся, больных глазах.

Колючинская губа начала хватать нас когтями ропаков за обессилевшие ноги. Этого не понять жителям ровных панелей, им не [412] почувствовать этого хождения по грудам битого ледяного стекла, хаотически перемешанного, скользкого и обманчивого.

Нога никогда не ступает правильно всей ступней, она извивается тысячью уловок, инстинктивно ощупывая твердь; ваше чувство равновесия в беспрестанном действии.

О чем можно думать в эти минуты? И когда ноги выберут более гладкие торосы, вспоминаешь залитую солнцем Красную площадь. Чтобы увидеть ее, стоит потрудиться, стоит поднажать. Нажмем, нажмем… Москва! Красная площадь! Солнце!… И шагаешь веселей.

Да здравствует материк, берег! Наш берег, Советский союз! Из-за этого стоит страдать, стоит нажимать. Веселее ноги, не сдавайте!

Ветер проникает до костей. Люди жмутся, но идут, идут упорно… Мы продвигаемся вперед, точно лунатики. Чувство времени и пространства потеряно. Мы не знаем, по льду или по косе мы идем. Кругом бело. Не знаем, полдень или вечер. Солнце давно не светит. Мы бредем уже 14 часов, а конца пути не видно.

Изможденные, голодные, мы еле передвигаем ноги. Сон подступает к самому центру мозга, но ропаки под ногами гонят сон. Надо быть осторожнее. Поздно! Нога срывается в трещину ропака, ступня подламывается. Я приостановился, вытащил ногу… Ступать на нее больно до крика. Но надо итти и итти. Зубы стиснуты… «Не отставать!» — твержу себе. Рывками, с мукой, но иду.

Вижу, что товарищи бредут в полудремоте. Кроме сна они ничего не видят и ничего не хотят. Все чаще, снова и снова встает вопрос: «Спать! Отдохнуть во что бы то ни стало!» Каюры возражают:

— Спать на снегу, в пургу — замерзнешь… Скоро будет одна яранга, от нее близко Инмитауен. Надо скорей итти.

И мы поневоле тащимся за нартами.

«Одна яранга» однако не показывается. Мы обессиливаем вконец и бесконечно твердим каюрам:

— Уйку спать…

Но они и слушать не хотят и только сильнее и напряженнее кричат на собак:

— Кхо, кхо!

Наконец среди белесого засилья прочертилась полоска косы. Мы выбиваемся на нее. Нарты сворачивают к черным столбам, виднеющимся в тумане. Вероятно это остатки желанной яранги, хозяин видимо откочевал. «Кокуме немелькхен» (ай-ай-ай, хорошо)! — каюры выбивают ногами из-под снега моржовый окорок. Он похож на свиное сало. Ножи кромсают мясо, рты смачно жуют его. [413]

Подкрепив моржатиной себя и собак, каюры скова «затагамали».

Проходит час, другой, третий, а Инмитауена нет, нет теплой яранги, горячего чая и мягкого сна.

Белесый туман, беспрерывный снег конденсируются в наших глазах в… сгущенное молоко.

Задняя нарта эскимоса Умки отстала. Мы обождали ее. Умка подъехал к нам. Две собаки у него совсем выбились из сил.

Новый каюр идет впереди, глазами щупает махровую простыню пурги. Но по его тревожным движениям, по растерянному лицу заметно, что он сбился с дороги. И когда уже темь не дает сделать и шага, он останавливает все нарты, уходит вперед, выискивая след ползком, мечется по насту в разные стороны.

Возвратясь, он, как провинившийся школьник, гасит веками уголья глаз и, твердо подчеркивая слова взмахом руки, говорит:

— Уина тагам, уйку спать (нет хода, здесь спать).

Это было выходом, избавлением. Спальные мешки выдергиваются из-под увязки нарт, миг — и народ валится меж ропаками льда.

Каюры не спали. Они караулили рассвет, а некоторые из них просто заявили:

— Не хотим замерзнуть.

Только три часа провели мы в мешке, под снегом. Тепло создавалось собственным дыханием, но все же «кит-кит» (немножко) отдохнули.

Каюры будят собак, засыпанных снегом, долго трясут за постромки каждую пару упряжки.

Умка никак не мог разбудить свою полубольную пару. В третий раз он принялся встряхивать собак, но они не встали на ноги. Тогда он понял, что они замерзли. Для проверки он кривым ножом сунул под пах, глубоко в мохнатую шерсть. Собаки не проснулись. Значит — каюк. Умка снял постромки, бросил на нарты. Трупы оттащил подальше в сторону, чтобы из-за них не было войны между упряжками.

Умкину нарту повезли только восемь изможденных псов. Мы шли и думали о продолжении прерванного сна. Путь продолжался, селения все еще не видно. Хоть пурга стихает — и то хорошо.