верхом, чтобы не нанести себе непоправимый вред.

Она знала, что он не собирался оставаться так долго. Каждый раз, как она заходила в комнату, он передергивался, и на ее вопросы или попытки заговорить отвечал в лучшем случае односложно, в худшем — молчанием.

Она спросила, не хочет ли он использовать это время, чтобы научиться читать, и он только злобно посмотрел на нее. Она ужасно боялась, что он винит ее в потере руки. И конечно, именно она была виновата. Если бы она так упрямо не цеплялась за землю, ничего этого не случилось бы. ело;ового члена их семьи. •' ' Так что Уиллоу жила со своим собственным чувством вины, таким глубоким, что она не решалась настаивать вторгаться в его личные переживания, хотя ей так хотелось его погладить, любить, убедить его, что с поврежденной рукой или нет, он был лучше всех мужчин, которых она когда-либо знала.

Джесс не скрывал, что собирается уехать сразу, как только будет физически на это способен. Он уже просил, чтобы она отвезла его в гостиницу в городе, но она отказалась и позаботилась о том, чтобы он не мог ни оседлать лошадь, ни запрячь упряжку, и с ребрами в таком состоянии, как у него, он точно уж не мог пройти несколько миль до города.

Однако он настоял, чтобы перебраться в сарай. Брэди обосновался в городе, когда снова занял должность шерифа, хотя он часто заезжал на ранчо посмотреть, как дела у Джесса, и сделать то, что требовалось по хозяйству.

Она ни больше ни меньше, как держала Джесса заложником, и он расхаживал туда-сюда подобно заключенному, стараясь восстановить свои силы, напрягаясь гораздо больше, чем следовало. Уиллоу знала, что он так старается для того, чтобы от нее уехать.

Салли Сью иногда удавалось его уговорить, и он оставался после ужина слушать сказку. Несмотря на поврежденные ребра, он позволял настойчивой Салли Сью свернуться у него на коленях, и его здоровая рука легко лежала на ее здоровой пухленькой ручке.

На пятый вечер после похорон Уиллоу покончила со странствиями Одиссея. Он вернулся домой после двадцати лет лишений и схваток. Наученный осторожности годами невзгод, он не стал до въезда в свое царство объявлять о своем возвращении, и сразу обнаружил измену. Его знать враждовала между собой и разворовывала его богатства.

— Как мистер Ньютон, — сказал Джереми.

— Может быть, — согласилась она, — что касается вражды.

— Но почему же Пенелопа не узнала Одиссея? — спросил Чэд, который хотя и делал вид, что его не интересуют детские сказки, был так же увлечен изложением, как и остальные.

— Он был переодет. Никто не догадался, кто он такой, — сказала Уиллоу заговорщицким тоном. — Только его старая собака узнала его.

Уиллоу глянула на Джесса, который, хотя и пытался, не мог скрыть интерес.

— И что дальше?

— Все знатные люди хотели жениться на Пенелопе, но она сказала, что выйдет только за того, кто сможет натянуть громадный лук Одиссея и выстрелить из него. Все пытались это сделать, но ни у кого не вышло. И наконец пробует старик нищий. Все смеются и издеваются над ним…

Не сводя с нее широко открытых глаз, они представляли себе эту сцену — большой зал, прекрасную Пенелопу, хвастливых професс… благороднорожденных.

— И он натягивает могучее оружие и не спеша пускает стрелу.

— Одиссей! — догадался Джимми.

Уиллоу кивнула, решив не досказывать остальное, как Одиссей перебил всю знать. Который раз она молча просила Гомера простить ее.

— И они жили долго и счастливо, — удовлетворенно продекламировала Салли Сью. Так всегда кончались сказки Уиллоу.

Джесс бросил на нее подозрительный взгляд, как будто знал, что она о чем-то умалчивает. Но с его теперешним настроением он не участвовал в обсуждении. Он осторожно спустил на пол Салли Сью, торопливо пожелал спокойной ночи и вышел.

Уиллоу так хотелось пойти за ним, но Салли Сью упросила ее вместе сказать молитву на ночь, и когда Уиллоу покончила с этим и прошла к сараю, дверь у Джесса была закрыта. Завтра, подумала она про себя. Завтра.

Следующий день был серым, унылым, пропитанным дождем. Уиллоу знала, что должна была радоваться. Это был тот дождь, который все вымаливали, который наполнит реку. Но она не могла чувствовать себя довольной.

Этим утром она уловила решительность в глазах Джесса, когда он пришел к завтраку. Очевидно, он все еще испытывал сильнейшую боль, но ничто из того, что могла сказать она или кто другой, неспособно было его остановить. Он неловко управлялся с едой левой рукой, и только раз его губы скривились в подобие улыбки, когда Салли Сью прижалась к нему, хвастая перевязанной рукой. Но даже эта легкая, грустная и почти незаметная улыбка быстро пропала.

Все в нем как будто кричало, что он что-то задумал, и часом позже она совсем не удивилась, когда он, стараясь остаться незамеченным, пробрался к сараю. Она пошла за ним и беспомощно смотрела, как он пробовал оседлать лошадь, и у него ничего не вышло. Ему удалось накинуть потник, но теперь он сдался. С искаженным злостью лицом он держал левой рукой седло, которое так и не смог оторвать от земли.

— Салливэн сказал, что вам нельзя так рано ездить верхом.

— Он старая баба, — еле сдерживаясь, ответил Лобо. — Я ездил и с худшими повреждениями.

— Но теперь вы можете не ехать.

— Неужели? — Он снова пробовал поднять седло, в то время как Уиллоу считала про себя до десяти.

— Вы самый упрямый, тупоголовый, невозможный…

Седло опять упало, и он выругался.

— Вы, конечно, не поможете…

— Нет, — почти закричала она на него.

Лобо посмотрел на свою ладонь с таким отвращением, раздражением и беспомощностью, что ей хотелось заплакать.

Вся злость у нее пропала, и она прикусила губу.

— Простите меня.

Он резко повернулся, глядя ей в лицо. Она опустила глаза.

— Простить? За что?

— Это я во всем виновата… ваша рука, ваши раны и теперь… вы хотите уехать до того, как…

Она ненавидела наворачивающиеся на глаза слезы. Она отвернулась, чтобы он не заметил ее слабость. Он не выносил слабости. Ни в себе. Ни в ком-то другом.

Уиллоу почувствовала, как его левая рука тронула ее щеку, совсем как несколькими неделями раньше.

— Не надо, — сказал он. — Не надо из-за меня плакать. — Он вспомнил другой раз, когда она плакала. Он почувствовал ее слезы на своей щеке. Это был первый раз, когда он увидел ее плачущей, первый раз, когда кто-то плакал от жалости к нему. Тогда это вызвало у него чувство смирения и боли. И то же самое сейчас, даже еще сильнее.

— Я не хочу терять вас, — сказала она.

— Я просто мираж, и больше ничего, — мягко сказал он, неловко подбирая слова, которые могли убедить ее. Он так боялся, чтобы Уиллоу не видела его таким, каким он был на самом деле, и что однажды она будет горько разочарована. Он не смог бы видеть, как ее любовь переходит в отвращение. — Картинка в небе, то, чего нет на самом деле. Я не Одиссей. Неважно, как я себя называю, я остаюсь Лобо. — Он помолчал. — Я никогда не умел любить. И сейчас не умею, — без выражения добавил он.

— Вы это умеете лучше любого, кого я когда-либо встречала, — сказала она. — Потому что никогда ничего не просите взамен.

— Бросьте, — грубо сказал он. — Я знаю, кто я такой и кем я всегда буду.

Уиллоу встала на цыпочки и коснулась ладонью его лица. Он не мог бриться, и теперь выглядел как разбойник, каким, он так старался убедить ее, он и был. Она провела пальцами по светлой щетине и краю