— Эх, Уразбай! — Абай улыбнулся в ответ. — И сам ты толст, и слова у тебя толстые, и соил тоже толстый, а ты, бедняга, не знаешь, на что употребить все свои… толстые преимущества.

Люди, стоявшие поблизости, весело рассмеялись. Уразбай, потемнев лицом, отошел, но Самен остался. Хотя он и был моложе Уразбая, но ничуть не уступал ему в своей ненависти к Абаю.

— Господин Абай, — сказал он, злобно глядя на поэта, — вы добились, чего хотели. Самое святое, что есть в Тобыкты, лучших людей рода унизили и согнули до земли!

Абай от изумления широко раскрыл глаза. Кто это говорит о святости рода? Человек, совершивший столько позорных поступков!

— Не себя ли ты считаешь лучшим? Да тебя как милостыню нельзя подать в жертву за это святое! Тебе бы овец пасти, а ты управляешь народом!

— Управляю, потому что народ меня избрал!

— Тебя не народ, а взятки твои избрали! — Абай покачал головой. — Если нестоящему человеку достанется власть волостного — пропащая эта власть!

— Предстоящие выборы покажут, чего я стою! — надменно сказал Самен. — Только не советую вам со мной тягаться.

Кончик его носа покрылся крупными каплями пота, рябое лицо побледнело. Дрожа от злобы, он повернулся и отошел к поджидавшему его Уразбаю.

Они пошли рядом, озлобленные, затаившие в душе месть. К ним присоединился и сидевший во время речи Абая немного поодаль Есентай. Он молча шагал плечом к плечу со своими друзьями, готовый разделить с ними любую беду.

А Уразбай в этот час открыл Самену и Есентаю то, чего в другое время никому не сказал бы:

— Я говорил, что кровный враг наш не далеко, а рядом. Это — Абай.

— Да это Абай! — подтвердил Самен. — Сравнять с землей лучших людей Тобыкты! Нас с вами! Я знал, что он никого не пощадит!

Уразбай, передразнивая Абая, сказал:

— «Соил у тебя толстый, а ты не знаешь, на что употребить его…» Змея!

— А разве не подсказал нам тюре Азимхан, на что?

Самен, готовый хоть сейчас броситься в схватку, испытующе смотрел на Уразбая.

— Барекелде![157] — воскликнул Уразбай и ласково обнял Самена за плечи. — Хорошо, что напомнил! Тюре вложил мне в руки курук не зря. Дай бог исполнение всех его желаний. Я всегда говорил, Азимхан — настоящий глава казахов. Я закончу то, что он начал… но… — Уразбай вдруг начал кусать себе пальцы от досады. — Прозевал! Упустил время, вот он и оскорбил меня… Жалко… Не подготовился…

Самен понял, на что решился Уразбай, и у него захватило дух от радости. Только бы не передумал! Только бы не пошел на попятную!

— Не все потеряно, Уразеке! Время еще не ушло… Самая благоприятная пора впереди!..

— Какая еще там пора?

— Выборы. Маковецкий с крестьянскими начальниками едет не в город, а в степные волости Кызылмола, Енрекея, Кандыгатая проводить выборы и через двадцать дней вернется к нам в Тобыкты. Он мне наказал, чтобы в середине месяца я поставил юрты и приготовил волость к выборам. Лучшего времени не придумаешь!

— Но поедет ли туда Ибрай?

— Поедет! — ответил Самен и добавил — Надо договориться с мирзой Жакеном, чтобы снова сделали меня волостным. Ведь Абай будет этому мешать изо всех сил, постарается меня снять. Тут-то мы его и накроем!

Самен, утвержденный на прошлых выборах управителем по волости Коныр-Кокше, вел себя хуже хищного волка. Он грабил аулы, поджигал пастбища, заставлял конырцев воровать скот у соседей, издевался над вдовами. Недаром люди приходили жаловаться к Абаю: «Спаси нас от этого кровопийцы. Он хуже двуглавого змея, не только баранов и лошадей забирает, но уже до человеческой совести добирается. Скоро всех нас погубит!»

Когда Абай ехал на чрезвычайный съезд через многие жайляу Коныр-Кокше, он видел слезы и страдания народа. Вспомнив об этом, он и бросил в лицо Самену, словно хлестнув по нему нагайкой: «Не себя ли ты считаешь лучшим? Тебе овец пасти пристало, а не народом управлять».

Не случайно Самен и Уразбай пришли в выводу, что им надо спешить, и в тот же день, покинув Аркат, выехали в аул Самена.

В Коныр-Кокше жили казахи рода Жаман-Тобыкты. Не желая называться жаман-тобыктинцами,[158] они стали именовать себя «жакен». Вместе с ними жили казахи племени Мамая и Кокше.

Приехав в аул Абена, Уразбай за три дня собрал всех аткаминеров Жакена, и пригласил баев Мамая.

Призвав в свидетели духов покойных предков, он принялся всячески поносить своего врага:

— На съезде в Аркате Абай помог уакам свалить тобыктинцев и сравнять их с землей! На предстоящих выборах он приторочит ваши головы к седлу какого-нибудь безродного нищего! Хотите ли вы такого позора?

Аткаминеры Жакена и баи Мамая не захотели. Тогда Уразбай заставил их в том поклясться, а для крепости сговора зарезать несколько серых баранов и принести их в жертву. Так Уразбаю удалось вновь склонить верхушку Жакена на сторону Самена, после чего он вернулся в свой аул.

Через две недели на Жакенском жайляу в Акшатау начали ставить юрты. Выборы должны были проводиться на урочище Кошбике.

За три дня до выборов Самен отправил к Уразбаю гонца на двух сменных конях с письмом, в котором писал:

«Если судить по шарам выборных, победа будет за мной. Похоже, что меня вновь изберут в волостные. Но сюда собирается приехать Абай. Он договорился с уездным начальником и переводчиком, — может помешать. Без тебя не обойдусь, появись там, где будешь нужен!»

Получив эту весть, Уразбай немедленно сел на своего белогривого коня и выехал в сопровождении двух жигитов и молчаливого чугунно-тяжелого Есентая, на которого мог рассчитывать как на верную свою дубинку. Старые товарищи по разбою, они сейчас дружно скакали рядом. Хотя до Кошбике было далеко, Уразбай решил останавливаться на ночлег только на одну ночь, выбрав для отдыха аул Такежана.

Предварительно поговорив с Азимбаем и Такежаном во время чаепития, он вызвал к себе из соседнего аула Шубара. Когда тот явился, Уразбай вывел всех троих на воздух, подальше от посторонних глаз, и загадал им свою страшную загадку. Еще до полуночи между ними по сути дела было сказано все. А под конец Уразбай сделал последний нажим на Такежана, Азимбая и Шубара, весьма прозрачно намекнув:

— Вы оба — божьи дети! Настоящее имя Такежана — Танирберды, что означает: «Небо дало». Отца Шубара зовут Кудайберды — «Бог дал». Вот и выходит, что оба вы — сыновья неба. Я хочу вспомнить далекого предка нашего — бия Унсенбая, и близкого — хаджи Кунанбая, и призвать их дух во свидетели. Вы их родные дети, вот и держите вдвоем крепкий союз. А Ибрая я не считаю сыном вашего отца и приношу в жертву духам предков. Вот мое решение, и с ним я уеду от вас!

Так иносказательно Уразбай приоткрыл тайну своего замысла и замолчал.

Он поджидал, что ему ответят три иргизбая. Они не проронили ни звука, но и не содрогнулись от ужаса, не запротестовали. Их молчание можно было считать за согласие. А Шубар, когда Уразбай особенно пристально посмотрел на него, даже слегка кивнул головой.

«Все решено», — подумал Уразбай и, облегченно вздохнув, опираясь на нагайку, поднялся.

— Подать коня! — приказал он.

Черные дела творятся ночью, пока у людей завязаны глаза темнотой, а Уразбай хотел сохранить в тайне свое посещение такежановского аула. Такежан и Азимбай тоже хотели остаться в стороне и отнюдь не стремились показываться вместе с Уразбаем. Его решение немедленно уехать устраивало всех. К тому же Уразбай вдоволь наелся мяса и напился кумыса, и ничто не задерживало его в ауле сородичей. Вскочив на своего белогривого коня, он погнал его теперь, как бывало в молодости, крупной рысью, торопясь поскорее