Джадд. Он уже сто лет не вспоминал миссис Джадд, закопченный запах ее гостиной с обитым плюшем диваном, ее золотой зуб, придававший ей ухарско-цыганский вид, хотя ее жизнь ничуть не отличалась оригинальностью, — дочь шахтера, жена шахтера, мать шахтера.

Джексон был полностью одет для похорон Нив, он помнил тот черный костюм из дешевого сукна, которого не видел ни до того дня, ни после, но, когда пришло время выходить, он просто не смог, молча замотав головой в ответ на отцовское: «Пора, сынок». Фрэнсис сказал грубо: «Брось, Джексон, потом будешь жалеть, что не пошел и не попрощался с ней как следует», но Джексон никогда не жалел о том, что не пошел на те ужасные похороны. Но Фрэнсис был в чем-то прав: Джексон так и не попрощался с Нив как следует.

Ему было двенадцать лет, и до того раза он еще ни разу не надевал костюм, и прошли годы, прежде чем он надел его снова, потому что похороны Фрэнсиса парадной одежды не удостоились. Из того дня он запомнил только тот неудобный костюм и то, как он сидел за миссис-Джаддовым кухонным столиком с потрепанной огнеупорной столешницей, истыканной сигаретами, и ел размороженный пирог с курицей. В памяти застревают странные вещи. «Берти, это не несчастный случай, это убийство!»

Сидя в кафетерии, он ждал, что кто-нибудь подойдет к нему и с саркастической ухмылкой спросит, собирается ли он покупать эту книгу или будет сидеть здесь весь день и читать ее даром, но потом понял, что никому нет до этого дела и, будь на то его воля, он может просидеть здесь целый день в компании тошнотворного латте и еще более тошнотворного кекса с голубикой и бесплатно прочитать весь опус Алекса Блейка. Продавцов все равно нет.

Джексон никогда не увлекался художественной литературой, за исключением редких шпионских романов или триллеров, прочитанных в отпуске. Он предпочитал книги, основанные на фактах, они давали ему ощущение, что он узнает что-то новое, даже если он почти сразу же это забывал. Он сомневался, есть ли смысл в том, чтобы читать романы, а подобные мнения обычно держат при себе, иначе сойдешь за филистера. Может, он и есть филистер. Джулия обожала читать, у нее всегда был с собой какой-нибудь роман, но опять же вся ее профессиональная жизнь была построена на вымысле какого-нибудь толка, тогда как его профессиональная жизнь была построена на фактах.

С искусством у него тоже не складывалось. Весь этот непонятный импрессионизм никак не обретал для него смысла, он пялился на бесконечные водяные лилии и думал: «Ну и что?» А при виде полотен на религиозные темы он чувствовал себя как в католической церкви. Он любил предметное искусство, картины, рассказывавшие историю. Ему нравился Вермеер с его спокойными интерьерами, выражавшими близкую ему по духу обыденность, с застывшими в вечности секундами, потому что жизнь — это не сонмы Мадонн и водяных лилий, жизнь — это то, что повторяется изо дня в день: вот женщина льет молоко из кувшина, вот мальчик сидит за столом и ест пирог с курицей.

Про Тарвита сразу было ясно, что он высокомерный болван, а Э. М. Уотсон (и что это за имя?) — ходячее недоразумение, то ли неудавшаяся женщина, то ли трансвестит. Трансвеститы были для Джексона загадкой, он никогда в жизни не надевал на себя предметов женского туалета, если не считать одного случая, когда на прогулке ему пришлось одолжить у Джулии кашемировый шарф и он всю дорогу мучился от его надушенной мягкости у себя на шее. Мартин, похоже, пребывал в блаженном неведении относительно сигналов, которые слала ему Э. М. Уотсон. Этот парень будто и вправду дал обет безбрачия, словно какой- нибудь викарий или монах. Э. М. — Эвелина Маргарит или Эдвард Малькольм? Без разницы, с Мартином Э. М. обломается.

Джексон чувствовал себя немного глупо в «подписной палатке», стоя позади Мартина, точно секретный агент. Книжная ярмарка являла собой скопище палаток и немного напомнила военный полевой лагерь. Ему вдруг вспомнился запах цирка из прошлой ночи, знакомый травяной дух под натянутым куполом. Сумасшедшая русская бандитка, приставившая нож к его горлу.

Всякий раз, когда к нему подходил новый человек, Мартин нервно поднимал взгляд, словно ждал неизвестного убийцу. Джексон не мог понять, зачем он пошел на это мероприятие, если так боится. «Я не собираюсь прятаться, — заявил Мартин. — Страху надо смотреть в лицо». Джексон же был уверен, что страха лучше всего избегать. Иногда быть доблестным означает быть осторожным.

— И это несмотря на то, что вы считаете, будто за вами кто-то охотится? Тот, кто украл телефон Ричарда Моута, кто проник к вам в офис?

— Нет, это не он, — возразил Мартин. — Это вселенская справедливость.

— Вселенская справедливость?

Тон у Мартина был такой, словно речь шла не об абстрактном понятии, а об одушевленном существе, попутчике Четырех Всадников Апокалипсиса.

— Я совершил преступление. И теперь должен понести наказание. Око за око.

Джексон попытался его подбодрить:

— Бросьте, Мартин, разве Ганди не сказал: «Око за око, и весь мир ослепнет»?

Ну, или что-то в этом роде. Он видел похожую надпись на чьей-то футболке на демонстрации за ядерное разоружение в восьмидесятых, где в качестве полицейского наблюдал за порядком. В прошлом году Джулия заставила его пойти с ней на антивоенный марш. Его мир и впрямь встал с ног на голову.

— Мне очень жаль, что я вас в это втянул. Спасибо за все, что вы для меня делаете.

Джексон был вовсе не против продолжать в том же духе. Все это мало чем отличалось от настоящей работы, и он делал что-то, а не просто слонялся туда-сюда (хотя весь рабочий процесс сильно это напоминал). Он не очень любил заниматься личной охраной, но ремесло телохранителя он знал — пришлось поработать в свое время.

— Мартин, пока я на страже, с вами ничего не случится.

Мартин просиял.

Интересно, что за «преступление» он совершил? Припарковался на автобусной стоянке? Написал дрянной роман?