Всхлипнул Григорий, пожаловался:

— Как кость я им в горле. Чего терзают, за что ненавидят? Вот я на енарала маме пожалуюся… Мне б только в Царское попасть. И малóй хворает… Сердцем чую, плохо ребятенку. А скоро вовсе худо станет.

— Мало пожаловаться. Надо сказать царице, что вы не станете лечить цесаревича, пока не уволят вашего врага Жуковского.

Странник удивился:

— Ты что говоришь-то? Грех какой. Тьфу на тебя.

Но Зепп все так же напористо объявил:

— Вы как хотите, отче, а я от вас теперь ни на шаг не отойду. Тут стану жить, вас оберегать. Мне много не надо, вон на матрасе пристроюсь. Но уж и вы пока сидите дома. Никуда не ходите.

— Как же мне не ходить? Сегодня к Степке-камельгеру зван. Надоть идти. Там много дворцовых будет. Может, кто возьмет записочку маме передать. Или словцо замолвит…

— Тогда и я с вами. Как хотите, но от себя не отпущу!

«Камельгер Степка» оказался камергером императорского двора Степаном Карповичем Шток- Шубиным. До 1914 года этот господин звался Стефаном Карловичем фон Штерном, но, с высочайшего соизволения, привел свое имя в соответствие с общим духом патриотизма, присовокупив девичью фамилию супруги. Со Странником камергера связывала давняя дружба. Особенно оценил Григорий то, что «Степка» не отвернулся от него в час опалы. «Вот уж друг так друг, все бы так», — сказал Странник.

Вообще-то особенной доблести в поведении Шток-Шубина не было. Никто из петроградцев, осведомленных о придворных обыкновениях, не сомневался, что рано или поздно тучи, сгустившиеся над головой сибирского пророка, разойдутся, как это уже не раз бывало прежде.

Принимали в палаццо на Крестовском острове. Плешивый, с длинными бакенбардами хозяин троекратно облобызался со Странником, который назвал его «Стяпаном-Божьим-человеком». Зеппа камергеру было велено «любить». Однако Шток-Шубин ограничился неопределенным кивком:

— Рад всякому товарищу нашего дорогого Григория Ефимовича. Милости просим.

«Степкины» гости показались майору еще чопорней, чем круг Лидии Сергеевны. Во всяком случае, консервативней. Преобладали мундиры дворцового ведомства. Журналистов не было вовсе. Из политических деятелей присутствовал один Зайцевич, правее которого, как говорится, была только стена. Он поздоровался с «золотопромышленником», а появление Странника хоть и покривился, но стерпел — просто отошел подальше.

Здесь «странный человек» вел себя совсем иначе, чем у светлейшей княгини. Ваньку не валял, никому не грубил, на пол не плевал.

Зепп уже достаточно разобрался в характере Григория, чтобы понимать: развязностью тот бравировал, когда чувствовал себя не в своей тарелке, либо нарочно хотел эпатировать чересчур манерное общество. Здесь, у камергера Штока, Странник, во-первых, со многими был знаком, а во-вторых, желал достичь некоей цели.

Он говорил мало, сдержанно, веско. С благословением ни к кому не лез. Чинно пригубил вина — отставил. Всякого, кто бывал во дворце, с тревогой спрашивал о здоровье «малóго». И беспрестанно повторял: «Дохтура не слечат — у них на то науки нет». Надеялся, стало быть, что передадут кому следует.

В том, как слушали Странника, как с ним разговаривали, чувствовалась некоторая выжидательность, вызванная неопределенностью его нынешнего положения. Гости держались с опальным фаворитом учтиво, но улыбались замороженно.

Всё здесь было Теофельсу интересно. Он смотрел и слушал, готовя данные для отчета о высшем слое придворных, их настроениях, теме бесед. Любые детали тут могли пригодиться. Но главным образом, конечно, ломал голову, как помочь Григорию вернуть утраченное влияние.

Однако Странник и без помощи обходился недурно.

Вскоре он собрал в центре салона целый кружок. Там, кажется, говорили об интересном.

— Ничего того не будет, — раскатисто басил Странник. — Набрехал ихний Папус, для важности. Пущай себе хворает, нам на это тьфу.

— Но позвольте, Григорий Ефимович, — вежливо, хоть и несколько обиженно возражал ему тайный советник с петлицами министерства иностранных дел. — Всем известно, что мсье Папюс — известный провидец. Это признано во всем мире! Как же это «тьфу»? Мы все помним его пророчество!

Вспомнил и Теофельс. Действительно, в свое время много писали о пророчестве знаменитого Французского оккультиста Папюса, который предсказал, что династия Романовых рухнет вскоре после его, Папюса, смерти.

Из дальнейшего разговора, становившегося все более оживленным, стало ясно, что тайный советник по дипломатическим каналам получил известие о тяжелой, чуть ли не смертельной болезни француза. «Странного человека», похоже, задевало, что этому сообщению придается такое значение.

— Папус — пустое! Вот я помру — тогда конечно. Тогда заступаться некому станет, — с убеждением сказал он, не видя, что иные слушатели прячут улыбку.

Но кое-кто внимал ему и всерьез.

— Как это, должно быть, поразительно — проницать взором будущее! — вздохнула дама с бриллиантовым вензелем императрицы на груди. — Я имею в виду не будущее мира или общества — тут предсказателей хватает, а будущее всякого конкретного человека!

— И ничего поразительного. — Странник пожал плечами. — Надоть человеку хорошенько в зрак заглянуть, там в черной дырочке много чего увидать можно. Коли умеешь.

— Ну вы-то, почтеннейший, конечно, умеете? — спросил с невинным видом юный камер-паж, сын хозяина.

Отец укоризненно поднял бровь и послал нахальному отпрыску предостерегающий взгляд.

Однако «странный человек», если и уловил насмешку, виду не подал.

— Что ж, силу в кулак собрать — и я могу. Ежли кто интересуется, спрашивайте…

Смотрел он при этом в пол, брови сдвинул, лицом потемнел.

— Право не стоит, — весело сказала хозяйка. — Что нас ждет такого уж хорошего? Морщины, старческие болячки. Не угодно ли перейти к столу?

— Отчего же, матушка, — сказал камер-паж. — Пускай господин чудотворец — если он, конечно, чудотворец — расскажет про мое будущее. Мне очень интересно. Что со мной, к примеру, через год будет? Или через три?

С молодым человеком всё было понятно: стесняется лебезящих перед «шарлатаном» родителей, плюс воспаленное самомнение, желание выпятиться — классический букет переходного возраста.

— Антиресно тебе? — медленно повторил Странник и внезапно повернул голову к задиристому юнцу — тот слегка отпрянул, обожженный неистовым взглядом. — …Нет, Бог с тобой, — промямлил вдруг Григорий. — Ничего, малый, ступай себе…

— Ага, напридумывали! — торжествующе вскричал Шток-младший. — А сами ничего не видите!

Один из гостей, посмеиваясь, произнес:

— Давайте я напророчествую. Через год у вас, юноша, усы вырастут.

По салону прокатился тихий смешок.

Огляделся вокруг «странный человек», сделавшись похож на окруженного псами волка. И в глазах его тоже блеснуло что-то волчье.

— Усы у тебя не вырастут — не поспеют. Пуля не даст. Будешь в снегу лежать. В яме закопают, без отпевания, — щерясь, очень быстро сказал мальчишке Странник.

— Чья пуля, германская? Я через год на войну пойду! — гордо оглянулся паж на побледневшую мать.