посланное мною в Царское Село 19-го или 20 декабря 1916 года.

Я просил Его Величество извинить меня за причиняемое письмом моим беспокойство, но высказывал ту мысль, что сложность и небывалая острота минуты обязывает всякого верноподданного высказать своему Государю всю правду положения. Я счёл своим долгом потому сказать то, что я вижу, и то, что предчувствую. Я указал, что направление занятий Государственной Думы и характер произносимых там с самого начала ноября месяца речей вконец расшатывают остатки уважения к правительственной власти и не могут не отозваться пагубно на настроении армии, читающей подробные отчёты газет о заседаниях Думы. Различные общественные организации, учреждения и группы повсеместно и открыто присоединяются к решительным постановлениям Думы. Заседания Государственного Совета, объединённого дворянства знаменательно тревожны. Наконец, обращает на себя особое внимание открытая в Москве подписка на образование фонда для стипендии имени кн. Ф. Ф. Юсупова. Всё это свидетельствует о том, что волна недовольства резко подымается и широко разливается по России, а продовольственные неурядицы, очень волнующие жизнь городов и деревни, подготовляют для общего недовольства исключительно благоприятную почву, которою не преминут воспользоваться враги существующего строя. Здесь, в столице, уже начался штурм власти, и, несомненно, признаки анархии уже показались. Они угрожают всему строю нашему, угрожают и самой династии. А без монархии, которой наша родина на протяжении долгих веков неизменно росла, крепла, ширилась и венчалась, Россия останется как купол без креста. Наступили, я убеждён в этом глубоко, решающие дни. Трудно остановить близкую беду, но, думается мне, ещё возможно. Для этого надо верить в себя, в непреклонную законность своих прав. Надо перестать правительству расслаблять себя внутренними раздорами и борьбой в своём собственном центре, тогда когда всё кругом шатается. Оно должно быть однородно и единодушно, оно должно знать, куда оно идёт, и идти неуклонно, спокойно и решительно восстанавливая разваливающийся порядок. Для успеха этого дела, мне кажется, необходимо было бы отложить возобновление занятий Думы, при настоящих условиях, на более отдалённый срок: необходимо было бы, тем временем, направить все силы власти везде по России на всяческое и быстрое упорядочение продовольственного дела, как на основную задачу данной минуты; было бы необходимо остановить и ввести в рамки закона деятельность общественных учреждений, всё смелее и ярче выступающих в открытое море чистой, широкой политики; необходимо было бы так или иначе оказать действительное влияние на деятельность тех общественных организаций, которые, составляя живую связь между тылом и фронтом и работая в области, вызывающей, по самому существу своих задач, общее сочувствие, планомерно преследуют в то же время ярко проявленные цели борьбы с властью и бесспорно обозначающиеся и уже едва скрываемые намерения изменения государственного строя. Вот и всё письмо. Думаю, что передаю его содержание очень близко к подлиннику, хотя не поручусь за их полную тождественность, так как после этого я писал ещё письмо и проект Манифеста, и в памяти не осталось отчётливых следов всех этих документов в их подробностях. Кончил я письмо извинением за смелость моего обращения и надеждой на то, что оправдает меня серьёзность положения, которое замалчивать перед Государем не позволяет мне моя преданность Ему. 23 августа 1917 года.

Ник. Маклаков.

19 октября 1916 года.

Присутствовали: И. И. Дмитрюков, Д. П. Капнист, П. Н. Милюков, Савич, Сверчков, Стемпковский, Чихачёв, Шингарёв, Н. Д. Крупенский, Шульгин, Б. А. Энгельгардт. По приезде Протопопов обратился с просьбой побеседовать запросто, под условием, чтобы ничто не вышло из этой комнаты. Милюков заявил на это, что пора секретов прошла и что он не может дать требуемого обещания, так как должен будет обо всём, что здесь будет происходить, доложить фракции.

А. Д. Протопопов: В таком случае я ничего не могу говорить и извиняюсь, что потревожил председателя Гос. Думы и Вас, господа. Что же произошло, что Вы не хотите беседовать по-товарищески?

Милюков (вскакивая с места, подходя к креслу П-ва, повышенным тоном): Вы хотите знать, что произошло? Я вам скажу: человек, который служит вместе со Штюрмером, при котором освобождён Сухомлинов, которого вся страна считает предателем, освобождён Манасевич-Мануйлов; человек, который преследует печать и общественные организации, не может быть нашим товарищем. Говорят при том об участии Распутина и Вашем назначении.

Протопопов: Я отвечу по пунктам: что касается Сухомлинова, он не освобождён, а изменена лишь мера пресечения.

Милюков (перебивая его): Он сидит у себя дома под домашним арестом и просит о снятии его.

Протопопов: Да, печать от меня не зависит. Она в военном ведомстве. Но я ездил к Хабалову и освободил «Речь» от предварительной цензуры. О Распутине я хотел бы ответить, но это секрет, а я здесь должен говорить «для печати». П. Н. закрывает мне рот, чтобы я не мог объясниться с товарищами. Я мог бы ожидать после нашей совместной поездки за границу, что, по крайней мере, сердце заговорит и смягчит отношения; но, по-видимому, я ошибался. Что же делать. Я хотел столковаться, но если этого нельзя и ко мне так враждебно относятся, я принуждён буду пойти один.

Шингарёв: Прежде, чем товарищески беседовать, нужно выяснить вопрос, можем ли мы ещё быть товарищами. Мы не знаем, каким образом Вы назначены. Слухи указывают на участие в этом деле Распутина; затем Вы вступили в М-ство, главой которого является Штюрмер – человек с определённой репутацией предателя. И Вы не только не отгородились от него, но, напротив, из Ваших интервью мы знаем, что вы заявили, что ваша программа Штюрмера и что он будет развивать вашу программу с кафедры Гос. Думы. В Ваше назначение освобождён другой предатель, Сухомлинов, и вы заняли место человека, который удалён за то, что не захотел этого сделать. При вас же освобождён Ман.- Мануйлов, личный секретарь Штюрмера, о котором ходят самые тёмные слухи. И, наконец, в происходящих теперь рабочих волнениях Ваше М-ство, по слухам, действует, как прежде, путём провокации, пуская в рабочую среду возможные слухи. Вы явились к нам не в скромном сюртуке, а в мундире жандармского ведомства. Вот обо всём этом мы желали бы слышать от Вас, прежде чем определить, каковы должны быть наши отношения.

Протопопов: Я пришёл сюда с целью побеседовать с вами. А теперь выходит, что я присутствую здесь в качестве подсудимого. Притом вы можете говорить всё, что вам угодно, тогда как мне П. Н. зажал рот своим заявлением, что то, что я скажу, появится завтра в печати. При этих условиях я не могу говорить многих интимных вещей, которые опровергли бы те слухи, которым вы напрасно поверили. Например, Распутина я видел несколько лет тому назад, при обстановке, совершенно далёкой от нынешней. Я личный кандидат государя, которого я теперь узнал ближе и полюбил; но я не могу говорить об интимной стороне этого дела. В Департамент полиции я взял человека мне известного и чистого. Я допрашивал чиновника этого Деп-та Васильева об их приёмах; я спросил его строго: «Ну, а ещё что есть у вас?» Он отвечал: «Есть сотрудники». – «А ещё?» – Он бледнел и краснел, потом встал предо мной и сказал, «что больше ничего нет». Провокаций у нас теперь нет (голоса: «А роль Курлова при Столыпине?»), Курлова обвиняют напрасно. (Милюков: «А записка Новицкого?»). Ну, вот, вы верите разным запискам. Столыпин убит не по его вине. Курлов до убийства его был уже назначен сенатором. Об этом у меня в столе есть бумаги. Столыпин говорил мне, что ездил со своим начальником охраны потому, что тогда чувствовал себя безопаснее. Что же делать, если оказалось, что много белых мышей и ни одной белой лошади. Много доказательств мошенничества – и ни одной измены.

Шульгин: Мы все действительно, прежде всего, должны решить вопрос о наших отношениях. Мы все осуждали Вас, и я осуждал публично, и считаю поэтому своим долгом повторить это осуждение в вашем присутствии. Предупреждаю, что доставлю вам несколько тяжёлых минут. Мы не