всем известном, каковы бывали последствия, «если какой-нибудь из его (короля) городов или какая-нибудь из его провинций дерзали противиться ему или стряхнуть с себя его иго. Но не то было бы, — продолжает Мелье, — если бы весь народ, все города и все провинции пришли к единодушию, если бы они все сговорились между собой».
Можно сказать, через все «Завещание» проходит анализ этого живого исторического опыта: что раскалывает народ, чем объяснить вспышки борьбы лишь порознь по разным городам и отдельным провинциям, которые порознь легко и подавлять.
Но главное не в том, о каких именно народных восстаниях Мелье что-нибудь слышал. Даже если бы он и вовсе о них не слышал: ведь эти восстания были лишь внешними прорывами настроения, преисполнявшего все французское крестьянство. Кроме разразившихся восстаний, сколько было «неродившихся», оставшихся лишь в помыслах, в сокровенных беседах или тайных сомнениях едва ли не любого бедняка в любой из бесчисленных деревушек Франции, — а кому, как не священнику, снискавшему доверие прихожан, было знать все их мысли и чувства.
Мелье пишет и о своего рода малой войне, или партизанской войне правительства и народа, невидимой на первый взгляд войне, которая постоянно шла в недрах Франции, в глубинке всех провинций и сельских областей. Мелье так изображает эту невидимую гражданскую войну, что не остается сомнений в его близком знакомстве с ней. Если народ, пишет он, не повинуется немедленно королевским указам и распоряжениям о каких-либо новых поборах, то тотчас в деревни отправляют солдат для насильственного принуждения народа. «По селам ставят солдатские гарнизоны или другую подобную сволочь, которую крестьяне обязаны кормить и содержать изо дня в день на свои средства, пока не исполнят целиком то, что от них требуется. Часто из опасения не получить платежа к ним посылают солдат даже заранее, еще до наступления срока, так что на бедное население обрушиваются постой за постоем, кара за карой; его преследуют, притесняют, попирают, обирают на все лады. Напрасно жители жалуются и делают представления о своей бедности и о своем несчастном положении; на это не обращают внимания, их даже не слушают».
Наиболее яркие впечатления Мелье мог получить как раз около 1680 года, когда в Шампани отмечены и вспышки крестьянских бунтов. Еще задолго до того вносились предложения распределять солдат на постой в зависимости от достатка каждой деревни, но для этою требовалось составить точные описи хозяйственного положения по приходам. И вот в накаленные годы, с 1678 по 1681, была проведена эта кропотливая работа по всей Шампани, работа, имевшая чисто полицейскую цель — давить деревни солдатским сапогом не вслепую, а с точным расчетом.
В лесах Аргонны и Арденн, к которым вплотную примыкает Этрепиньи, велась и другая форма малой войны. Многолюдные банды, опиравшиеся на все окрестное крестьянство, занимались добыванием и продажей соли в обход королевской монополии. Тщетно специальные военные отряды разыскивали и преследовали их. В одном из округов в 1708–1709 годах было захвачено 149 человек, двое убито, четверо приговорено к смерти, двадцать — к галерам. Но вскоре все начиналось сызнова. Крестьяне не желали помогать карателям.
А вот еще более мелкая, повседневная война в деревнях Шампани. Уже с конца XVII века крестьяне демонстративно не приветствуют своих сеньоров «как положено»; на них сыплются наказания то за то, что «смотрели с вызывающим, надменным и наглым видом», то за то, что держали руки в карманах, вместо того чтобы снять шляпу, и «взирали на своего дворянина с нахальством». Этими казусами занимаются в XVIII веке судьи и интенданты. Вот крестьяне забросали камнями карету сеньора, находившегося в тяжбе с населением своих деревень. Вот снисходительные слова одного кюре: «народ настолько страдает, что подчас совершает несправедливости», и явно лживые слова другого кюре, заверяющего архиепископа, что «в настоящий момент никакие симптомы не заставляют предвидеть, чтобы крестьяне взбунтовались и замутили бы покой и общество». Пребывавший в Шампани финансовый чиновник писал в частном письме к родственнику: «Враждебность сельского люда к своим сеньорам повсюду тут достигает крайней степени…»
Это значит, что не только доносившиеся порывы из большого общефранцузского мира снабжали Жана Мелье исходным материалом для его философии — настроением, чувством народа, но и микромир его приходов Этрепиньи и Балэв.
Словами, что это были настроения и чувства, а не идеи или сознание, сказано многое. Тут царила и правила стихийность. Речь идет прежде всего не об идеалах и целях, а о протесте и негодовании. Стихийность — это борьба не столько «за» что-либо, сколько «против» чего-либо. Всем этим массам бедных людей, испытывавшим разорение, нищету, отчаяние, сама жизнь ясно показывала, откуда непосредственно накатывались на них бедствия, они более или менее ясно видели ближайших врагов, но ни для успеха в борьбе с ними, ни для лучшего устройства жизни не имели ни вида вдаль, ни сколько-нибудь ясной программы действий. Царство стихийности — это царство отрицания: протеста, отчаяния, ненависти, возмущения, утраты исконной веры в незыблемость давящих порядков, отказа от рабской покорности стоящим выше, повелевающим, указующим.
Но уже и эта психология людей и их действия во время стихийных бунтов таили в себе как глубоко упрятанный крохотный зародыш, как пока еще не проявившуюся логическую возможность добрых три идеи. Ведь эта психология означала крушение взращенного почтения и доверия к трем идеям: к авторитету имущества, собственности, богатства; к авторитету власти, начальства; к авторитету религии и духовенства. Если бы кто-нибудь сумел додумать до корня, обобщить это крушение трех идей, трех авторитетов! Он нашел бы на дне три сокровища, целое мировоззрение.
Прежде всего видно, что ведь все народные волнения, бунты, восстания, при всей безмерной пестроте их поводов и обстоятельств, разыгрывались вокруг вопросов собственности и по поводу собственности. Какой-нибудь новый налог — это покушение на личную собственность трудящихся; они отказываются отдать свое имущество, прогоняют сборщика, избивают стрелков, полицию, пытающихся взять их имущество насильно, идут толпой громить контору и дом откупщика налога, отнимают у него собранные суммы, раздают их, уничтожают его имущество как незаконно нажитое за счет народа, отказываются платить всякие налоги, распространяют погромы на другие налоговые учреждения, на частные дома всех, кого называли «габелерами», то есть вложивших деньги в доходы от собирания налогов, наконец, и на дома всех богатых вообще — такова по большей части картина восстания городской бедноты, вызванного налогами. Сплошь и рядом и крестьяне огромными толпами врывались в город и сливались с толпой, вопящей на улицах, разрывающей мостовые, швыряющей булыжниками, громящей «габелеров» в отмщение за несправедливое покушение на их нищую собственность.
В деревне же бывало и так: крестьяне отказываются уплачивать какой-либо феодальный побор, отбывать какую-либо повинность земельным сеньорам — от обороны своего хозяйства, своей собственности шаг за шагом они переходят к нападению на собственность сеньоров, нажитую за их счет, громят и жгут их поместья и замки, вырубают их сады, истребляют документы, лживо подтверждающие права сеньоров на земли и на повинности; и логика схватки подчас сама собой доводила до отрицания всяких прав и монополий этих дворян, этих сеньоров, этих помещиков. Мы находим такую отмену разом всей феодальной собственности, хотя бы на словах, в разных «статьях» и программах крестьянских восстаний, в том числе в Бретани в «Крестьянском кодексе» 1675 года, а к концу XVIII века — ив бесчисленных крестьянских «наказах».
Эти накаленные рукопашные битвы лицом к лицу неимущих с имущими и по поводу имуществ при всей их близорукости пробуждали тени каких-то мыслей вообще об имуществе, о собственности и об ее отсутствии. Первым мотивом народных мятежей многие документы называют «нищету», «отчаяние» людей, которые «устали страдать» и которым «нечего терять». Но ведь каждый в толпе считал себя не грабителем, а перед совестью и ближними оправдывал свой бунт тем, что эти богатства сами незаконно и несправедливо награблены у него. Разве не знаменательно, что сплошь и рядом восставшая беднота считала «вопросом чести», громя и сжигая имущество богачей, ничего не брать себе, не грабить награбленного в свою личную пользу. За такими делами чуются уже раздумья о собственности.
Иногда в ходе боев мысль шла и дальше. Во время восстания в городе Ниоре в 1624 году мы видим во главе толпы какого-то монаха, по имени Каликст, который «проповедовал на городском рынке восстание и поучал, что грабеж припасов есть законный акт». И полтораста лет спустя, во время «мучной войны» голодных деревенских и городских низов, звучали такие же мотивы погрома хлебных спекулянтов.
