преступлениям, чтобы он был вором, убийцей, завоевателем». Из остальных просветителей почти все были недовольны Морелли, кроме разве ошеломленного этой мыслью д'Аржансона: великолепная книга! — писал он; «ключ к разгадке наших бедствий — частная собственность».

Ныне открыт идейный близнец Морелли в том, что касается коммунистической утопии, но мыслитель более широкого горизонта — бенедиктинский монах Дешан. Главная работа его осталась при жизни неопубликованной. Ею захлебывался Дидро. Дешан лично рассказывал Дидро, что в коридорах и кельях монастыря, где он провел всю жизнь, тайно царил дух атеизма. Напомним, что в те времена атеизм был почти синонимом мельеизма. И в самом деле, творение Дешана, которое теперь стало известно, несет в себе огромный, грандиозный, трудновообразимый заряд мыслей и мнений кюре Жана Мелье. Материализм и атеизм Мелье здесь впервые не отделены от его коммунизма, выступают вместе. Впрочем, это ре значит, что Дешан верен Мелье. В его философию внесены и совершенно иные, по-своему сложные и величественные рационалистические элементы Его атеизм адресован лишь просвещенным и должен быть скрыт от простого народа, о народной революции нет у него и помину.

Были и другие разносчики пленительного представления о строе без частной собственности и противоположных классов. В 1765 году вышла замечательная утопия Тифеня Деларош «История галлигенов». В 1781-м — утопия, уже перекликающаяся с идеей революции, «Южное открытие» Ретифа дела Бретона.

Вторая идея Мелье — революционное сокрушение тирании и деспотизма, иначе говоря, существующих властей, имела у просветителей столь же богатую гамму отголосков. Мы встретим все, от раболепства перед абсолютными монархами до похвального слова республике. Но почти все они шарахаются от пышущего жара народной революции.

Только об одном исключении надо сказать. В 1774 году, в вечерний час просветительства, но во всеоружии его традиций и достижений, выступил великий просветитель Жан-Поль Марат со своей книгой «Цепи рабства». В его мировоззрении ничто так не приковывает пораженного внимания, как проповедь и теория вооруженного восстания подавленной народной массы. Никто из писателей XVIII века после Мелье не смел так дерзко и беспощадно обличать монархов-деспотов. У Мелье идея народной всесокрушающей революции дана общо. Марат, как и Мелье, сурово и резко бичует народ за его терпение и разрозненность. Но он превращает тему о революции в живую воспламеняющую науку.

Судьбу третьей идеи Мелье мы видели. Его антирелигиозность выступала то смягченная до формы деизма, как, например, у Мармонтеля, Вольтера, Руссо, то в форме горячего воинствующего безбожия и материализма. Самое главное — что именно это знамя Мелье было использовано наиболее полно и смело, что под ним шли главные бои, под ним были одержаны основные победы. Католическая церковь и вера были в огромной степени развенчаны в умах населения и лишены уважения усилиями просветителей.

Но так ведь и понимал порядок продвижения Жан Мелье Он видел в религии ближнюю, первую линию укреплений. Прорвать ее — значило вторгнуться за линию фронта смятенного противника. Его отвергали, но дело-то шло так, как он предложил. Просветители приготовили революционный штурм.

Энергия просветителей — смягченная и даже очень смягченная энергия революционного народа. Речь идет не об арифметическом вычитании. Это притормаживание «крайностей» было творческим, рождало системы. Разбивая полноводную реку мысли Мелье на много рукавов, вложили неисчерпаемую щедрость мышления и знания в каждый из них. Хоть это и было все-таки смягчением.

Историк не вправе фантазировать, как вели бы себя в условиях великой революции Руссо, Дидро, Вольтер, Гольбах, Гельвеций и другие гении Просвещения, доживи они до нее. Но немногие из кружка просветителей-энциклопедистов, действительно дожившие — Гримм, Рейналь, — решительно и разгневанно отвергли революцию, хоть она раскрыла им объятия. Из великой плеяды остался в Париже чуть ли не один Нежон, литературный душеприказчик Дидро и Гольбаха, да и он замкнулся от политики в чисто книжную работу. Отсюда кажется вероятным, что и другие отчужденно не приняли бы революцию, принявшую их, впрочем, уже в приукрашивающей дымке воспоминаний.

Они сделали свое историческое дело. И пришел час того огня, из которого они возникли. Взрыв. Огонь революции охватил Францию. Красный петух, полымя, треск горящих и рушащихся стропил!

Вот то, к чему он звал. Жакерии бушуют от одного края Франции до другого, они сливаются, они — великая крестьянская война. Тиранию абсолютизма давят, гадину католицизма давят. Тысячи глоток орут «Карманьолу». Пыл и жар революции выбрасывают десятки уравнительных и коммунистических проектов. Революция взбирается до головокружительной высоты якобинской диктатуры — диктатуры основной массы народа. Мелье, сам Жан Мелье невидимо бушует в революции. Анахарсис Клоотс, взбежав на трибуну якобинского Конвента, гремит об установлении первой статуи в храме Разума — «благородному, бесстрашному, беспримерному Жану Мелье». Впереди — как неумолимое логическое следствие якобинства, уже переливающее через края буржуазной революции, как ее высший идейный плод — Бабеф и сплотившиеся вокруг него «равные», истинные наследники Жана Мелье, кюре из Этрепиньи и Балэв…

Он жил ради этого.

С прекрасным негодованием возражал Дидро своему корреспонденту Фальконе — творцу Медного всадника на берегу Невы. «Всех тех, кто отдал свою жизнь на создание посмертных произведений, кто за свои труды рассчитывал лишь на благословение грядущих веков, — этих людей вы называете сумасшедшими, сумасбродами, мечтателями. Самых благородных людей, самых сильных, самых замечательных, менее всех корыстных! Уж не желаете ли вы отнять у этих величавых смертных их единственную награду — радостную мысль, что наступит день, когда их признают?»

Для Жана Мелье этот день все еще лишь рассветает.

Но есть одно прекрасное величие, о котором не упомянул Дидро: если и после смерти оно приходит уже не к стершемуся имени, а к отделившимся от имени мысли и делу человека. Почти так и было с Мелье. Правда, имя его не померкло. Но к концу XVIII века даже таким немногим посвященным, как Нежон, и в голову не приходило отнести на его счет весь тот запас радия, который на самом деле именно он оставил Великой французской революции.

Но дело народа бессмертно. А о Жане Мелье надлежит сказать словами Белинского: «То, что в народе живет как возможность, проявляется в гении как действительность».