подобными дворянскими имениями, тут, несомненно, возвышалась и издали была видна голубятня — знак привилегии, ибо только благородные, дворяне, имели право разводить голубей, а у ворот в таких имениях возвышалась символическая виселица — знак судебных прав сеньора. Сюда-то из всех деревень, расположенных на его земле, крестьяне в урочные сроки везли и несли из своих домов положенное количество добра и в первую очередь денег. Сюда же шли они и судиться, по крайней мере по всем делам, кроме крупных преступлений вроде убийства (за которые судил королевский суд), иначе говоря, по всем житейским хозяйственным тяжбам; гиблое дело было судиться с сеньором у судьи, который получал жалованье у самого сеньора и по большей части кончал тем, что накладывал на жалобщика штраф в пользу сеньора.
Шампань была одной из немногих провинций Франции, где в XVIII веке время еще не смыло до конца остатки крепостного права. Некоторые повинности и обязанности крестьянин нес не за то, что пользовался участком земли, а просто за то, что был крестьянином. Эти повинности не поземельного, а личного характера были крепостническими веригами. Как гиря, на ногах крестьянина висела невозможность переехать куда-либо. Настоящим проклятием было «право мертвой руки» — право сеньора после смерти крестьянина отнять у родных земельный участок, если они его не выкупят.
Сеньор де Тули, как и другие сеньоры, обладал до несуразности пестрыми, нигде толком не записанными, а сложившимися на протяжении веков правами над своими крестьянами. Иные из них были обременительными, иные открыто оскорбительными, а все вместе составляли нестерпимое, мучительное, отвратительное ярмо. Они платили ему чинш за земельный участок. Еще — «часть поля», то есть часть урожая. Еще — часть стоимости всякой покупки и продажи. Еще — причудливо менявшиеся и сочетавшиеся от имения к имению то побор «с колеса», то «с угодий», «на голубятню», «за прогон скота», «за охрану», «за вино и сыр». Ко дню такого-то святого полагалось по два горшка вина с арпана земли, ко дню другого — пятнадцатую часть имеющихся у крестьянина птиц, овец, свиней; ко дню третьего — бочку овса и т. д. И это еще далеко не все. Лишь сеньор во всей округе имел право на большую печь для хлеба, на давильню для винограда, и хотя бы ты ничем этим и не пользовался, плати причитающийся со всех сбор; в некоторые периоды один он имел право продавать на рынке вино в розницу, когда другим было запрещено, или купить у привезших вино крестьян первый горшок по произвольной, выкрикнутой им самим цене. Всего не перечтешь и не опишешь. Господских голубей крестьяне не могли не только что стрелять, а даже сгонять со своих полей, когда те клевали зерно. Наезжали из столицы или издалека знатные гости, и господин затевал им в утеху такие многодневные охоты не только по лесам, а и по засеянным полям, что деревенские хозяйства подчас долго не могли оправиться.
Если разнообразные королевские налоги, не менее разорительные, были хоть оформлены какими-то законами и приказами, даже оглашавшимися в деревнях с церковной кафедры, то дикое, чудовищное нагромождение повинностей перед земельным сеньором не было, в сущности, записано и закреплено, многое тут менялось по капризу и произволу самого помещика.
В начале революции 1789 года деревенские «наказы» тут и там обрушивались на феодальные права земельных сеньоров и требовали отмены разом всей этой путаной невыносимой обузы, не стараясь даже разобраться в ней. Например, один из наказов Шампани гласил: «Вельможи собирают принадлежащие народу плоды земли и при этом освобождены от налогов. На каком основании? Разве что на таком: самый лучший резон — у того, кто силен», — и поэтому наказ требует отмены сеньориальных прав — «чудовищного произведения тирании в века невежества».
Сеньор Антуан де Тули был, видимо, не более стеснен обычаями и совестью, чем другие. Около 1716 года, то ли испытывая затруднения, то ли сочтя момент удобным, он затеял еще какие-то новшества, да неожиданно напоролся на отпор в своих деревнях. Как развивался этот конфликт, как далеко зашел, мы не знаем. Но над мирком Этрепиньи сгустились тучи — набежала одна из тех несчетных гроз, которые неизменно время от времени поднимались в феодальном мире.
И вот гроза проверила и обнажила ту работу, которая происходила в тайниках сознания кюре из Этрепиньи. Пока стоял штиль, он мог таиться, но раз начинался шторм, молчать было бы нечестно. Непростительно перед своими прихожанами и перед своим пониманием истины. В короткий миг этой малой грозы Жан Мелье сделал то, что он сделал бы без колебаний, живи он и в иные, на самом деле бурные времена, для которых, может быть, он и был создан. Кюре Мелье выступил со своими прихожанами против их притеснителя. Мало того, он выступил как их идеолог.
Развитие конфликта, начавшегося, может быть, задолго до того, мы застаем на той стадии, когда Мелье наотрез отказался оказать сеньору особые почести во время богослужения. Очевидно, тот требовал этого как знака смирения строптивого кюре. Мелье ссылался на то формальное основание, что подобные почести не оказывались и предшественникам нынешнего сеньора и что поэтому никакие распоряжения реймских викариев для него не обязательны. Ревизия от 12 июня 1716 года записала: «Он в раздоре со своим сеньором и говорит, что не нуждается в указаниях, насмехаясь над тем, что было приказано архиепископскими викариями».
В один прекрасный день разъяренный самодур-помещик подъехал к окнам церкви в тот момент, когда кюре служил обедню или произносил проповедь, и стал оглушительно трубить в охотничий рог. Служба была сорвана. На эту обструкцию Мелье и ответил открытой контратакой в своих проповедях, направленной не столько против данного дворянина, сколько против всего дворянства. Таких речей он произнес несколько. Это уже значило превратить церковь в революционную трибуну. Сеньор де Тули, человек, видимо, тупой, усматривал в этом скорее личные нападки и соответственно слал в Реймс доносы, касавшиеся личной жизни Мелье.
Наконец он накликал появление епархиальной ревизии. Она нагрянула, уже явно разъяренная и распаленная. Чего только не понаписано в акте, датированном 12 июня 1716 года: «Кюре Жан Мелье невежествен, самонадеян, очень упрям и непокладист; человек он состоятельный и пренебрегает церковью, так как его доходы больше, чем десятина. Он вмешивается в решение вопросов, в которых не разбирается, и упорствует в своем мнении. Он очень занят своими делами и бесконечно небрежен при внешности весьма благочестивой и янсенистской». Далее описывается дурное состояние церкви в Этрепиньи: на хорах, рядом со скамьей сеньора и в обиду ему, Мелье установил скамьи для простых прихожан (одна эта дерзость выдает его бунтовщический образ мыслей!); в церкви не оказалось ни подобающей кафедры, ни исповедальни.
Еще хуже, чем в Этрепиньи, состояние церкви в Балэв: колокольня вот-вот рухнет, колокола в опасности, стекла повыбиты. Словом, вот уже несколько лет, как кюре Мелье позволяет себе большие вольности, а исполнением своей службы пренебрегает. Тут же следовало предписание немедленно отослать жившую при нем кузину.
Это было для Ателье предметным уроком того, что церковь бросается на помощь дворянству, когда его атакуют. Разумеется, он отверг выводы и требования ревизии. Обо всем было тотчас доложено архиепископу де Майи, находившемуся в то время в Доншери. Туда и был немедленно вызван Жан Мелье.
1716 год был годом единственного практического опыта Жана Мелье в делах классовой борьбы. Ввязавшись в начавшийся конфликт, Мелье отстаивал дело прихожан, он со всей резкостью разоблачал и клеймил несправедливое и жестокое поведение сеньора, его жестокость к крестьянам.
В глазах сеньора де Тули, как рассуждал бы и любой сеньор, это было более тяжким преступлением, чем бунт мужиков. Ведь, в сущности, кюре и существовал для того, чтобы защищать его от них, чтобы умиротворять их и учить безропотной покорности. Это уже бунт того, кто должен был служить гарантией от бунта. А Жан Мелье не только поддался волнению и чувствам крестьян, он с церковной кафедры клеймил и разоблачал не господина де Тули, он бичевал уже все дворянство в целом, как если бы стоял в центре народной войны — войны класса против класса.
Не знаем, каким из имевшихся способов было на этот раз умиротворено народное негодование. Кара, постигшая лично Мелье, была, пожалуй, милостива.
Кюре Жан Мелье и сеньор Антуан де Тули предстали 18 июня 1716 года перед лицом архиепископа, кардинала де Майи. Архиепископ потребовал у кюре объяснений. Кюре не оправдывался, он еще продолжал бой, он вынул привезенную с собой, заранее написанную речь, бичующую дворянство, и вслух прочитал ее.
Приговор архиепископа был поистине снисходителен, очевидно, он счел эго приступом горячки. Под
