– Но почему? – глухо молвила Алена. – За что ты меня так ненавидишь? Что я тебе сделала?

Она не собиралась умолять, разубеждать Ульяну, просить справедливости. Понимала: сие бессмысленно, да и вообще скорее язык бы себе откусила, чем произнесла хоть слово мольбы. Но ей надо было знать. Все, чего она хотела сейчас, это понять причину столь лютой, смертельной ненависти к себе! Не из-за того же, в самом деле, бесновалась и беснуется Ульянища, что Никодим женился на Алене. Известно, какова была его «любовь» к жене, если он спокойно дозволял названой сестре мучить, избивать ее. В чем же тогда дело?

Она знала: по неведомой причине Ульяна слишком сильно ненавидит ее, чтобы смолчать, отказать себе в удовольствии нанести жертве новые раны. И Алена оказалась права.

– Ты знаешь, кто ты? – произнесла Ульянища тихо, но с выражением такой ненависти, что ее смертоносное дыхание не только Алену оледенило, но и Фоклю с Маркелом опять заставило приутихнуть, затаиться по углам. – Ты – тот камень, который един много горнцев[116] избивает. Через тебя поломалась вся жизнь моя! Через тебя я живу одна – хуже вдовы и девки… вечный мне великий пост, вечное искушение.

– Не больно-то ты постишься, как я погляжу, – не удержалась Алена от легкого кивка в сторону Маркела. – А уж коли был тебе Никодим столь надобен, то отчего не легла костьми, лишь бы он на мне не женился? Да ведь ты и сама знаешь, какова была сладка моя с ним жизнь, – чему завидовать?

– Никодим? – горько усмехнулась Ульяна. – Никодим был глупец, фофан! [117] Я про Фрола речь веду. Про Фролушку…

– Про Фролушку?! – так и взвилась Алена.

Еще миг – и она, забыв обо всем на свете, бросилась бы на Ульяну, выцарапала бы ей глаза, даже если бы это было последним, что смогла бы сделать в жизни, да Маркеловы клешнятые ручищи оказались проворнее и перехватили Алену на полпути, стиснули так, что не вздохнуть, не охнуть. Только и могла, что бессильно прохрипела:

– Ты же этого Фролушку огнем жгла, стерва проклятущая, змея бессердечная!.

– Все из-за тебя, из-за тебя, – угрюмо пробормотала Ульяна. – Из-за тебя и Фролка смерть принял. Кабы не ты, все по-иному сладилось бы!

Она вдруг засмеялась. Но не веселый был то смех, а такой, что страх наводит.

– Верно, ты ведьма, – проговорила Ульяна, прекратив свой жуткий хохот так же внезапно, как и начала. – Верно, ежели б поискать, у тебя и хвостик сыскался бы позади, у чертовой полюбовницы! Приворожила ты Фролку – с того он и прикипел к тебе, с того на меня и глядеть более не хотел!

– Боже мой, – прошептала Алена, – неужто и Фролка тоже…

– Ну да, он жил со мною, да! – вскинула голову Ульяна. – И все промеж нас было ладно да складно, все было обговорено: как сведем Никодима со свету, так и…

Она осеклась, а потом махнула рукой – и с наслаждением выплюнула в Аленино помертвелое лицо:

– Так и быть, узнай еще и эту новость. Я винище-то Никодиму подзеленила царь-корнем, я! Никто иной! У меня все было четко обмыслено: Никодима подзуживать, чтоб он тебя едва до смерти не убил. Ну кто потом сомневаться бы стал, что ты его с горя отравила, тем паче что травознайка-зелейница? Только на тебя одну подозрение пало бы – только ты и должна была ответ держать. Но ты своими сетями Фролку опутала и в могилу утянула. А сама жива! Жива!

Ульяна схватилась за голову, забилась, надрывно, мучительно завыла…

Фокля, не стерпев этой муки, выметнулась из своего угла, обхватила ноги своей повелительницы, запричитала жалобно:

– Не томи себя, матушка, не томи, родимая!

– Значит, ты… – пробормотала Алена. – Ты!.. Ну вот, наконец-то…

– А тебе какое может быть «наконец-то»? – хмыкнула вмиг пришедшая в себя Ульяна. – Ты про это проведала – с собой и в могилу унесешь.

– Есть правды око, которое все зрит, – с трудом сдерживая дрожь, сказала Алена. Однако Ульяна глумливо ухмыльнулась:

– А нынче темно! Хоть глаз выколи – ни зги не видать.

– В куль бы ее да в воду! – подала голосок Фокля.

– Ничего. Я лучше сделаю, – посулила Ульяна.

Алена резко вырвалась из рук не ждавшего сего Маркела и ожгла его взором:

– Не тронь меня! Нашел кого хватать, кому руки ломать. Лучше б эту вон, подстилку твою, хватал да волок в застенок. Убийца она, сама созналась. По ней давно яма на площади плачет! А, стоишь? Сам небось хорош!

– Хорош, хорош, – согласилась Ульяна, вполне обретая прежнее зловещее спокойствие. – Уж этого тебе не оплести, как ты Фролку оплела!

– Оплела? – горько усмехнулась Алена. – Ты, баба, не белены, часом, объелась? Он меня каждую ночь брал насилкою по мужниной указке – это ты называешь «оплела»?

– Брал не брал, это уж его мужицкое дело, – устало качнула головой Ульяна. – Беда, что ты душу его высосала! Видела я, как он на тебя днем поглядывал. Ночи, видать, мало ему было! А потом до чего, сволочь, додумался! Сказал мне: так, мол, и так, Ульяна Мефодьевна, не по мне это – безвинную в петлю тащить. Она и так столько страданий приемлет – не всякий злодей таким карам обрекается за свои преступления. Ты же еще и смерти, и позорища для нее чаешь… Так и сказал, помнится. Пожалел он тебя… и сам себе вынес приговор.

– За одно слово… за одно слово доброе? – помертвелыми губами прошептала Алена. Ужалило воспоминание: Фролка прилаживает в дымоходе дощечку и злорадно посмеивается: повертится, мол, у нас