– Вот! – радостно прищелкнула пальцами Надежда. – Вот так! Все тип-топ! Ну, давай, девочка, работай! – И она потащила Марьяну к окну, однако та вывернулась и, сорвав очки, грубо нахлобучила на нос Надежде:

– Отстань! Никуда я не пойду!

– А чтоб у тебя зубы не в рядочек, а в кучке росли! – смешно ругнулась Надежда, а поскольку была белоруской и порою, забывшись, говорила с акцентом, прозвучало примерно следующее: «А каб у цябе зубы не у радочак, а у кучцы рослы!»

Это было безумно смешно, и прежде, когда новогрудковское Надеждино происхождение себя вдруг выказывало, свидетели просто-таки помирали со смеху. Однако сейчас даже Санька не хохотнул, а Марьяна, белая, как ее шарф, прошипела:

– Ну, я – Ларису, а Саньку кто изображать будет? Ты, Надежда, что ли? Тогда давай, переодевайся!

Швырнув в остолбенелую БМП Санькиными шортами, она отвернулась к окну и, едва сдерживая слезы, уставилась на знойное марево, плывущее над глинобитными крышами Старого Мисра: «Григорий! Где же Григорий?..»

Да нет же, нет, она не знала, что так обернется, иначе разве согласилась бы? Разве взяла бы тогда те деньги? Ведь с них все и началось, если хорошенько подумать… Однако могла ли Марьяна хоть о чем-то думать в ту минуту, лежа посреди площади Свободы, с гудящей головой, беспомощная, не ощущавшая своего тела, а только раздирающую боль в левой ноге, и боль эта, чудилось, еще усиливалась от пронзительного женского вопля в вышине, там, где столпились люди:

– Да ты же ей ногу сломал, мафик поганый, своей иномаркой!

Марьяна попыталась приподняться, но в глазах все поплыло, и она снова откинулась навзничь, тупо повторяя: «Ногу сломал… ногу мне!..» Но даже эти страшные слова не могли прервать оцепенения, пока вдруг что-то ледяное, отрезвляющее, не легло на лоб и поплыло по вискам, потом нежно, влажно запахло талым снегом, и она близко-близко увидела чьи-то огромные, бело-голубые от ужаса глаза на бледном лице, чуть заросшем рыжеватой щетиной.

– Ты как? Жива? – прошептало лицо, и в глазах плеснулась такая неподдельная жалость, что Марьяна невольно всхлипнула. – Больно? Ой, Господи, ну как же так…

– Помогите мне встать, – прошелестела Марьяна прыгающими, непослушными губами, вновь пытаясь приподнять голову, но незнакомец погладил ее перемешанные со снегом волосы:

– Тихо, лежи. Нельзя вставать. Я ведь и правда, кажется, тебе ногу сломал…

– …мафик поганый своей иномаркой, – как попугай, продолжала Марьяна, вдруг забыв о боли: незнакомец-то незнакомец, но она где-то видела это лицо, видела, точно!

– Слушай, – торопливо прошептал «мафик», – если сейчас налетят менты – мне все, полная пропасть. Опаздываю смертельно, срывается контракт с арабами, а главное, кому вообще привод нужен? Только не мне!

Задумался на миг, прикусив губу, а потом выхватил что-то из-за пазухи, сунул в руку Марьяны, стиснул пальцы.

«Что-то» хрустко, бумажно зашуршало.

– Вот, у меня с собой только штука баксов, было побольше, да я сыну кое-что купил… извини, не знал ведь, что понадобятся. Возьми их, а?

Рыжеватые ресницы часто замигали, и Марьяна с изумлением увидела, как на светлые глаза наплывают слезы:

– Hе затевай дела, а? Скажи, ничего не успела разглядеть, не хочешь человека гробить. Мне никак нельзя с ментами сейчас. Понимаешь? Ну, прости, а?

И, видимо, уловив в лице Марьяны отсвет сочувствия, а скорее, полнейшей неспособности оценить ситуацию – что в прямом, что в переносном смысле, он вскочил, забежал сзади и, подхватив под мышки, выволок Марьяну на узенький тротуарчик остановки. Там прислонил к парапету, на котором громоздились фанерные ящики с полузамерзшими гвоздиками и вовсе промороженными розами. Теплые губы, остро пахнущие табаком и «Стиморолом», мазнули Марьяну по щеке, потом хлопнула дверца, взревел мотор, поплыло ядовитое бензиновое облачко…

«Стой, стой, гад! – наперебой завопили цветочницы. – Уехал! Нет, надо же! Сбил девку и уехал! Сколько говорю: хоть бы мента на этом переходе поставили, а то гляди знай: и автобусы, и машины вереницей, людям деваться некуда». – «А, мента тебе еще здесь не хватало, еще и ему отстегивай?! Но что же нам с этой девчонкой делать? «Скорую» вызвать, что ли? И в милицию надо бы… Ты номер не заметила?» – «Нет, помню, что синий «мерс». – «Дура, это «Мазда»! А гляди, у нее баксы в кулаке! Это он ей заплатил, чтобы молчала!»

Жаркая разноголосица мгновенно похолодела. Теперь Марьяна вызывала у цветочниц не сочувствие, а жгучую неприязнь. И немалое прошло время, прежде чем какая-то сердобольная душа все же вызвала «Скорую», а еще большее, конечно, прежде чем эта «Скорая» притащилась. Марьяна так замерзла и измучилась, что уже готова была почать зеленую хрустящую пачку и заплатить цветочницам за милосердие, но сделать это не дала лютая гордость, и злоба, что позволила себя купить, даже не поторговавшись, и ненависть к «поганому мафику», чем-то знакомое лицо и подернутые слезою глаза которого лишили ее сил сопротивляться. А главное – ее поддерживало воспоминание о том, что доллар ползет и ползет вверх, а значит, у нее в руках немалые деньги, которые позволят им с матерью продержаться, пока хоть кому-то из них не выплатят зарплату еще за декабрь прошлого года.