Она нажала сильнее. Вроде бы вот здесь у него голова: доктор говорил, что положение плода нормальное. Значит, он лежит вниз головой. Ужасно, если подумать… девять месяцев в темноте. Скрючившись. Без всяких мыслей. Или оно хоть о чем-то думает? О своей матери? Об отце… отцах?

Надежда прикусила губу, глядя в окно. Снег прилип к стеклам, ветви деревьев обвисли под тяжестью настоящих сугробов, которые уже и не падали на землю: ночью подмораживало, а днем опять сыпались мокрые увесистые хлопья. Несколько деревьев в садике сломались. Жалко…

А в общем-то Надежде сейчас было все безразлично. Душевная маета и физическая усталость измучили до крайности. Она даже ненавидеть устала… это слишком много, ненавидеть одинаково сразу троих. Лучше бы ее изнасиловал кто-то один – из затаенной ли мстительности, из подавленного ли вожделения. И она бы знала кто. Вот тогда ее ненависть была бы острой, убийственной. А растроенная – ни то ни се.

Интересно знать, сонно думала Надежда, удивляясь, что у нее ничто не вспыхивает в душе от этих мыслей, а кто был первый? Кто больше всего ее желал… осквернить? Или иметь? Может быть, кто-то из троих был в нее тайно влюблен – давно, еще в розовенькой юности, – а на преступление пошел, поддавшись дружкам? Может быть, кто-то мстил ей за свою несостоявшуюся первую любовь?

Сначала, когда такие мысли едва закрутились у нее в голове, Надежда назвала себя идиоткой и мазохисткой. Но мысли – не мухи, их так просто не отгонишь, и постепенно, в полной бездеятельности ее существования, они все чаще овладевали ею и наконец сделались чем-то вроде интеллектуальной игры.

Нынешнюю жизнь этих мерзавцев она знала очень приблизительно, но вполне могла ее придумать. Уродливая обстановка маленькой забитой деревушки, где люди наперечет, где все про всех знают, где, чтобы выжить, надо сделаться неотличимым от других. Странно – в таких деревушках охотнее прощают выпирающее из нормы злодейство, чем ненормальную добродетель. И если таковая у кого-то есть, ее лучше затаить – как недостижимую мечту. Иначе тихо затопчут. Со свету сживут…

Надежде было с каждым днем все мучительнее представлять, что она у всех в Новогрудкове вызывала только ненависть. Cейчас она не была экзотическим инструктором по восточным единоборствам, непобедимой амазонкой. Она была просто бесконечно усталой, одинокой женщиной, и сердце болело от жалости к себе до того, что Надежда научилась плакать. И ей хотелось, чтобы ее любили. Кто-нибудь, все равно кто. Хотя бы тайком. Хотя бы не признаваясь в этом ни ей, ни себе…

Предположим, виновником оказался бы кто-то один и вложил бы в этот поступок некое прежде светлое, а потом набухшее темнотой чувство. Ну предположим – от нечего делать. Кого бы предпочла Надежда?

Никого! – был первый возмущенный ответ. Не родился на свет такой человек, такой мужчина. Eсли уж к красавцу Алику Вахаеву, напоминавшему одновременно Тариэла и Автандила из иллюстраций к «Витязю в тигровой шкуре», только мастью посветлее, она относится совершенно спокойно, как к брату и другу, то разве мог бы затронуть ее сердце хоть кто-то из этих изуродованных временем, спившихся подонков? Разве что Кешка еще сохранил хотя бы внешнее сходство с человеком, и, поднатужась, в нем даже можно было узнать того развеселого мальчишку, с которым Надя давным-давно училась в одном классе. Да она его почти не замечала: ну как барышня, у которой с шестого класса рост под метр семьдесят, может обратить внимание на полутораметрового шибздика?! Помнились только вечные шуточки Кешкины и его яркие, карие, лукавые глаза. И он, помнится, хорошо пел. Как заведет про Брянский лес своим тоненьким рвущимся голоском… или старинную, трогательную: «Динь-динь-динь, динь-динь-динь, колокольчик звенит, этот звон, э-этот звон о любви го-во-рит…»

Надежда сердито смахнула слезы с глаз. Да… совсем дошла. Бери голыми руками и делай что хочешь!

И все-таки теперь она не могла избавиться от мыслей о Кешке. Нет, простить его – об этом и речи быть не могло! Но ведь невыносимо представлять себя гуляющей рыжей кошкой, в которую в одну ночь излили семя сразу три кота: черный, белый и серый, а потом среди ее серых, черных и белых котяток оказался один с головой рыжей, лапками беленькими, хвостом серым, а туловищем – черным…

Вот родит она что-то такое… серо-буро-малиновое. Лучше бы уж кареглазого, веселого, русоволосого. Все-таки ему жить в чьем-то доме, так пусть не будет у него ни каменно-жестоких черт Матвея, ни расплывчатой девчачьей красоты Игоря. Кешка – он был очень даже ничего! Вернее, был бы. Bо всяком случае, детишки его, которых видела на улице деревни Надежда, уродились хоть и малорослы, но вполне…

А вот бы знать, будет ли похож на них этот, как его… Пацанчик…

Надежда знала, что родит сына. Алик, обследовав ее на каком-то немыслимом аппарате, подтвердил: мальчик. Мелковат для своего срока, но по внешним признакам нормален.

У Надежды глухо стукнуло сердце. Mелковат! Точно, Кешкин. Кареглазый…

– А сколько у него голов? – спросила она испуганно, и Вахаев вытаращил глаза, а потом сказал раздраженно:

– Tы, Надя, уже совсем спятила, что ли? Ну сколько у него может быть голов?! Одна, разумеется! У тебя-то одна, чего ж у него будет иначе?!

…Иногда Надежде казалось, что у нее нет вовсе ни одной головы, а глупые, глупейшие мысли рождает ее бесформенное тело, все пропитанное буйными материнскими соками, будто ядом.

Вот, скажем, знай она в то утро или даже потом, когда уверилась, что беременна, – знай она наверняка: изнасиловал ее Кешка, а Матвей с Игорем только держали… ну, хотели, может быть, тоже, да к хоти нужна еще моща, а этого у них уже не осталось. Вот сложись все этак, избавлялась бы она от ребенка так же яростно? Ненавидела бы его так же страстно? Или понемножку женская суть взяла бы свое, и родила бы… да мало ли женщин растят безотцовщину? И что? Всякие придурки только у придурковатых матерей вырастают, а ведь она, Надежда, вполне могла бы…

«Прекрати! – мысленно одернула она себя. – Прекрати сейчас же!»

Чтобы прогнать безумные мысли, достала из-под подушки конвертик, пересчитала сотенные и пятидесятидолларовые бумажки с портретами каких-то американцев. Одного звали Грант, другого – Франклин. Хорошие ребята, верные друзья – не подведут, даром что империалисты проклятые. Hикто из них, наверное, бывших одноклассниц не насиловал, не то что этот Кешка! И нечего, нечего забивать голову всякой чепухой!

Эту ночь, едва ли не единственную из всех, Надежда спала спокойно, а утром вдруг принялась выспрашивать у доктора, как именно лежит ребенок и есть ли шанс, что он родится нормальным, здоровеньким. И существует ли цветной сканер, чтобы рассмотреть, какого цвета у него глаза… если, конечно, он их там, в животе, открывает?..