ловеласа Женьку, который, чудилось, камуфлю надевал просто для пижонства, так не шла она к его веселому лицу и общей белобрысости. Марьяна Женьке нравилась, и он делал ей весьма щедрые авансы, но выглядело это как-то очень весело, ни к чему не обязывающе. Вдобавок он рассказывал ей обо всех своих подружках, особенно часто – про Таню с Ирой, обе девицы имели глупость считать себя единственной владычицей игривого Женькиного сердца. Tатьяна вдобавок была замужем, это создавало массу дополнительных неудобств… впрочем, Марьяна очень скоро поняла, что именно неудобства Женька и любит пуще Татьяны, пуще самой любви. Глядя на Женьку, Марьяна не понимала, как можно воспринимать его иначе чем подружку? Ну какой из него возлюбленный? Но поболтать, посмеяться с ним было очень здорово. Женька скрашивал Марьяне часы ожидания в травмпункте, в очереди, где этой скользкой зимой было очень много народу.

Марьяна долгое время не знала, кем работает Женька у Виктора – при всем своем простодушии он очень ловко умел уворачиваться от ненужных вопросов. Ей еще предстояло сделать открытие, что Женька был водителем Хозяина и одним из его охранников. Не свались он с тяжелейшим гриппом, окажись сам за рулем в тот январский день, никакой беды на площади Свободы не случилось бы, и, наверное, Марьяна никогда больше не встретилась бы с Витькой-Федор Иванычем, а значит, жизнь ее пошла бы совершенно иным путем. Ну что ж, всегда случается только то, что должно случиться: иначе говоря, чему быть, того не миновать!

Виктор, наверное, ожидал, что, войдя в квартиру Корсаковых, он вернется на десяток лет назад, когда здесь сияли синие глаза Ирины Сергеевны и улыбки Михаила Алексеевича, а потому вид этих мрачных, погруженных в глубокую тишину комнат поразил его в самое сердце. И особенно – облик Ирины Сергеевны, одетой в черное, исхудавшей, состарившейся, угрюмой, схоронившей вместе с мужем не только здоровье, красоту, очарование, но словно бы и душу свою. Прошло уже больше года после его смерти, но, похоже, лишь теперь до Ирины Сергеевны наконец дошло, что ее любимый ушел навеки, навсегда!.. Весь минувший год ее занимало устройство Марьяниной судьбы, а потом попытки отойти от последствий этого устройства, но теперь, когда все наконец уладилось, собственное горе, невосполнимая утрата обрушились на нее с новой силой – и совершенно подавили. Даже встреча со старым знакомым, столь волшебно преобразившимся, не оживила ее исплаканного лица. Марьяна тоже тяжко страдала по отцу, но она была молода, а значит, легка мыслями. К тому же слишком многое испытала она за минувший год, да и перелом сослужил свою службу – телесная боль затмила душевную. Для матери же внезапная болезнь Марьяны была досадной помехой, отвлекавшей от беспрерывной, всепоглощающей, ставшей смыслом ее теперешнего существования тоски по мужу, которого она любила воистину больше всего на свете.

Марьяну это не удивляло. Она с самого рождения ощущала, что сердце мамы все, без остатка, отдано отцу. Ирина Сергеевна любила дочь скорее умом и инстинктом, даже ласки ее были всегда словно бы холодком подернуты, хотя она могла считаться очень заботливой матерью. Отец был Марьяне близким другом, но для ее матери в нем заключался смысл жизни! И вот теперь его не стало… а значит, не стало и самой жизни.

Bеселая бестактность была одной из главных свойств натуры Виктора Яценко, об этом Марьяне еще предстояло узнать, но в тот день именно его бестактность оказала на Ирину Сергеевну благотворное действие. Под натиском расспросов – Виктор все хотел знать об их жизни, о заработке, о квартплате, о неминуемом сокращении штатов в библиотеке, где работала Ирина Сергеевна и куда ей после отпуска уже не следовало выходить, об отношении Марьяны к школе, куда она попала по распределению, о ее друзьях, подругах, поклонниках, о книгах, которые она любила, о блюдах, которые умела готовить, о пристрастии к уборке квартиры, о рисовании пастелью, которым она увлекалась, о том, что шьет, что вяжет… Итак, под натиском этих вопросов Ирина Сергеевна не то что оживилась, а как бы оттаяла немножко, и даже подобие улыбки коснулось ее бледных губ:

– Ты так выспрашиваешь, Витя, словно жениться на Марьянке собрался!

Марьяна вздрогнула, вспомнив, как заводила мать подобные разговоры год назад, – и к чему это привело.

– Нет, – серьезно ответил Виктор, – я уже женился. У меня сын растет!

– Ну и как? Кто она? Как зовут сына? Ты счастлив? Теперь все хорошо? – принялась оживленно выспрашивать Марьяна, стараясь замаскировать шальную, мгновенную надежду: а как, в самом деле, было б здорово, если бы этот богатый, уверенный в себе, веселый и добрый человек и впрямь женился на ней, забрал из этой квартиры, из этой ее жизни, оплетенной черной паутиной неизбывной, смертельной тоски! Нет, она не ощущала к Виктору ни любви, ни влечения, напротив, он был как бы дядька или двоюродный брат, но она не хотела, боялась так и остаться заживо погребенной здесь вместе с матерью – и стыдилась своего страха: ей казалось, что этим страхом она предает родителей.

– Ее Лариса зовут, – начал обстоятельно отвечать Виктор, – а сына – Санька. Он – вылитый я, а Лариса красавица. Ну очень красивая! И такая спокойная, сдержанная!.. Я, конечно, по любви женился, но и по расчету – тоже. Это был перст судьбы. Я ее на конкурсе красоты увидел – и сразу узнал: она! Вот, думаю, Бог меня за все и простил, и награду дает. Теперь все в моей жизни переменится, теперь… – Он махнул рукой. – Чтобы ее с конкурса снять, я такие деньжищи отвалил! Настоящий калым за невесту. И не зря. Чувствовал, что Лариса родит мне хорошего сына, так оно и вышло. Правда, года два у нас детей не было, я уж отчаялся. Но, слава Богу… Ох, мы и намучились! Ее на сохранение положили чуть ли не с двух месяцев, причем клиника была страшно дорогая. Но это тьфу, чепуха. Сейчас я все эти кошмарные месяцы со смехом вспоминаю. У нее токсикоз был ужаснейший, мне ее видеть почти не разрешали: то она под капельницей, то спит… А главврач, он же хозяин клиники, до чего забавный был мужик! – тараторил Виктор. – Деньги из ушей лезли. Да уж, брал он за свои услуги не хило – зато дело знал. Художник, истинный художник! Ох, какой у меня Санька!..

Марьяна слушала Виктора, чуть ли не разинув рот: ей еще не приходилось видеть мужчину, который бы натурально таял от любви к сыну. А Ирина Сергеевна, чудилось, уже утратила интерес к разговору, сидела, отсутствующе глядя на фотографию мужа.

Виктор наконец заметил это. Умолк, вздохнул, тоже поглядел на портрет Михаила Алексеевича, а потом ка-ак брякнет:

– Знаете что, Ирина Сергеевна? По-моему, вам надо в монастырь идти, вот что!

Марьяна ахнула, схватилась за виски, с ужасом уставилась на Виктора, ожидая взрыва негодования матери, слез, но внезапно ощутила некое странное спокойствие, воцарившееся в комнате. Оно напоминало мгновенное облегчение, которое осеняет нас после долгожданного прощения вины… Да и лицо Ирины Сергеевны вдруг сделалось задумчивым, мягким, без прежних трагических теней.

– У-ди-ви-тель-но… – медленно проговорила она, задумчиво глядя на Виктора. – Удивительно, что ты вот сейчас сказал это! Я ведь только об этом все время и думаю. Михаил умер без меня, я была в Дивееве – словно еще тогда Бог мне путь указывал! И вот сейчас ты сказал… Только Марьяну тяжко одну оставить.

– А вы ее и не оставите одну, – решительно произнес Виктор. – Я ведь к вам с серьезным предложением пришел – хоть и не руки и сердца. Марьянка, очень прошу, не откажи, переезжай в мой дом и займись