Как она ни билась, как ни извивалась, все, что могла, это упереть ему в грудь руки и, чуть отстранясь, с ненавистью посмотреть в лицо.

О… боже мой! Не зря оно показалось знакомым! Это же тот самый загадочный блондин из аэропорта Шарль де Голль – ну, ангел, пособник дьявола!

Зимы здесь, поди, и не бывает. Снег можно увидеть только на дальних вершинах к северу. Кругом – ослепительное солнце, вечнозеленые деревья. Лимонные деревья еще кое-как прикрыты соломенными циновками, а померанцы32 стоят неприкрытыми, и сотнями висят на каждом прекрасные плоды. То деревце, кое, посаженное в кадку, чахнет в батюшкиной оранжерее, лишь изредка разрождаясь одним крошечным, кислым, почти бесцветным плодом, – это просто издевка над истинными померанцами, кои здесь зовутся arancio33 – потому что они оранжевые, по-нашему сказать, желто-горячие. Сии arancii растут здесь кругом, прямо в земле. Более веселого зрелища не придумаешь. За скромную цену – ешь сколько влезет. Померанцы и сейчас очень вкусны, а в марте, говорят, будут еще вкуснее.

В марте… когда живешь, не ведая, избудешь ли день до ночи, не помрешь ли ночью от болящего сердца, смешно загадывать, что станется в марте и каковы будут на вкус оранжевые плоды!

Тоска – блажь. «Коли тошно жить, пойди и зарежься», – говаривал, помнится, батюшка. Поскольку кинжала я себе так и не завел, придется пока продолжать существование, тая тоску там, где о ней никто и догадаться никогда не сможет.

Я вдруг подумал: что получилось бы, когда б картины на один и тот же библейский сюжет – например, «Поклонение волхвов» – враз написали Микеланджело, Рафаэль, Леонардо и Корреджо, это были бы абсолютно разные творения, если бы даже все фигуры располагались в заранее условленном порядке и были облачены в одинаковые одеяния.

Микеланджело внушит нам трепет пред величием избранных – волхвов. У Рафаэля всех затмит небесная святость Девы Марии и ее сына. Леонардо создаст полотно в темных, меланхолических полутонах, благородство волхвов – вот что сильнее всего поразит зрителя, а также смутный намек на грядущую трагедию. При взгляде на творение Корреджо душа исполнится блаженства.

Один и тот же сюжет. Четыре разных произведения. Все зависит от особой манеры мастера говорить одни и те же вещи. Наконец-то я понял, что такое стиль в живописи. Это приемы, которые позволяют вызвать в душе зрителя то или иное впечатление: светотень, рисунок и колорит. Выбор красок, способ наложения их кистью, распределение теней, проработка мелочей – все это работает на стиль.

Удастся ли мне добиться собственного стиля моих картин? Не одного лишь сюжета, который тронул бы воображение: я пока и этого не нашел, так, развлекаюсь, малюю пейзажи! – но создать запоминающийся образ себя, как бы незримо стоящего у полотна, вернее, за ним. Ведь стиль, кроме всего прочего, – это ощущение присутствия того или иного человека: созидателя, разрушителя, молящегося, влюбленного в жизнь…

За офортами Серджио стоит человек обреченный.

Его офорты – приблизительные копии Пиранези, выполненные с поразительным мастерством. Однако величавые, не страшные развалины древности, кои запечатлевал Пиранези, мой новый друг населяет другими людьми, не теми, что изображал его кумир. В развалинах хра-ма Сивиллы в Тиволи два негодяя распинают на кресте какого-то мученика. У подножия арки Константина режутся в кости бесы, на ступеньках Пантеона расположились на отдых прокаженные, сняв свои колпаки и отложив колокольчики, а возле любимой мною гробницы Цецилии Метеллы целуется пара, но приглядевшись, мы видим, что это два полуразложившихся трупа, чьи кости едва прикрыты остатками плоти.

…Помню, как мы с Серджио смотрели друг на друга впервые – с особым вниманием, тщательно, тем бесстыдным, почти навязчивым взглядом, которым могут обладать только художники. Не обменявшись еще ни словом, мы оба уже знали, что встретились собратья по ремеслу.

Нет, это было не у решетки, возле которой состоялся достопамятный бой: это было в трех или четырех кварталах оттуда, в маленькой, но поместительной квартирке, где жил Серджио. Почуяв по состоянию своего побитого тела, в каком может находиться мое, он зазвал меня к себе – посмотреть раны, может быть, перевязать не замеченные ранее кровоподтеки. Я согласился, влекомый как желанием получше узнать моего соперника, так и той охотою причинять боль самому себе, коя частенько заставляет нас трогать языком больной зуб.

Но вместо того, чтобы осмотреть наши раны, мы предались взаимному созерцанию, впоследствии признавшись, что нами разом овладело одно и то же желание: написать портрет друг друга.

Мы не поясняли почему. Так и не могу сказать, кого увидел перед собою Серджио и почему новый знакомец вызвал у него позыв к писанию портрета. Я же, глядя на него, понял, что нам лучше не являться пред очи прекрасной Антонеллы вместе, ибо соперник мой был поразительно, устрашающе красив. Каждая черта его дышала совершенством и свидетельствовала о щедрости богов, сотворивших такое дивное существо. Правда, подбородок его показался мне по-детски мягким, находясь в некоем противоречии с мужественной лепкой всех остальных черт, однако эта слабость сообщала лицу Серджио невыразимое очарование, которое так привлекает женщин, ибо они равно тянутся и к силе, и к слабости. Да и кто бы думал о его подбородке, глядя в его глаза!

Столь же глубокие, как у Антонеллы, они почти всегда были подернуты мрачной, почти трагической дымкой, и тем более потрясающее впечатление производила улыбка Серджио, заставлявшая его глаза блестеть. У меня руки чесались взяться за кисть и краски, хоть бы за уголь, но в то же время я ощущал странную тревогу рядом с этим человеком, который вдруг сделался близок и дорог душе моей, словно брат, хотя я должен был бы проклинать его. Но разве могла она обратить свой взор на меня, когда у нее был Серджио! Ведь тогда я первый воскликнул бы: «Она безумна!» Поэтому я почти мгновенно смирился с безнадежностью своей любви. Это было нечто сродное тому чувству обреченности, кое испытывает великолепный пловец, когда оказывается застигнут огромной, свирепой, крутящейся волной, которую не в силах одолеть ни одно живое существо. Он видит, что побежден, пытается плыть – но невольно смиряется с поражением, потому что неизбежность смерти вдруг осеняет его прозрением.

Нечто подобное случилось и со мной. Я смирился пред неоспоримым первенством Серджио, как пред стихией. Можно бросить нож во встречный ветер – нож упадет наземь, окрасившись кровью, но вихрь не остановишь!

Странная слабость непротивления овладела мною. И прозрение продолжало донимать ненужной