– С-сука! – И тотчас выскочил из купе, прихватив свою сумку, все еще стоявшую неразобранной, и сорвав с вешалки куртку.
– Пожалуйста, извините его, – беспомощно пробормотала совершенно подавленная Майя. – Он выпил лишнего, ну и…
– Да нет, это вы меня извините, – мягко сказала женщина. – У меня вообще-то нет привычки вмешиваться в чужие дела, разве что крайняя необходимость возникнет. Просто не могла удержаться. А теперь спокойной ночи, да?
Она пристально посмотрела в глаза Сергею, который таращился на нее, как дурак, чуть ли не разинув рот, улыбнулась какой-то странной, беглой, словно бы на мгновение вспыхнувшей улыбкой и снова легла, но на сей раз погасила лампу и повернулась к стене.
Они с Майей тоже быстро разобрали свои постели и тихо, молчком улеглись. Малевич так и не вернулся в купе, наверное, выпросил у проводницы другое место, его полка осталась пуста, но Сережа все-таки не стал устраиваться на своей бывшей нижней полке, а полез наверх. Он почему-то долго не мог уснуть, да и потом то забывался, то вскакивал, пристально вглядываясь в очертания фигуры, тихо лежащей напротив. Когда в последний раз так странно колотилось сердце?
По-настоящему он заснул только под утро, уж и Владимир проехали. И приснился ему сон… нет, приснилась одна история, которая произошла в его жизни в реальности – а может, и нет, это как посмотреть!
Ему тогда было семнадцать, как раз в десятом классе учился. Простудился у Майи на даче в Зеленом городе: они вечно таскались туда на Старый Новый год или на Рождество, а там из отопления – только хиловатый камин. Пока есть кому подкладывать дровишки, еще ничего, однако постепенно всех смаривал сон, и к утру дачка потихоньку промерзала. Просыпались, натурально клацая зубами. И вернулся Сережа в тот день домой уже с температурой, а утром все же потащился в школу – у него были проблемы с математикой, ну а вечером студия, он опять же не мог пропустить… Короче, догулялся до воспаления легких, участковая докторша велела ложиться в больницу, а в больницу мама его не отдала: там как раз прорвало отопление, трубы перемерзли, больных кого по домам отправили, кого распихали на всякие автозаводы или в Сормово, и мама встала стеной: не ляжет Сергунька в больницу, и все тут!
Да он и сам не хотел. И так еле живой, а там и вовсе загнешься. Но как-то все шло к тому, что дома тоже вполне можно загнуться… А тут пришла соседка, мамина подруга, и говорит:
– Маша, да ты что, не понимаешь, что на парня порчу напустили? Простуда тут ни при чем. У него вон аура почернела вся, я же вижу! Надо хорошую знахарку вызвать, у меня есть одна такая знакомая, ты даже не представляешь, какие вещи она делает с людьми!
Мама Сережина, сугубая реалистка, ни в каких знахарок отродясь не верила, однако и вера в медицину у нее весьма покачнулась в последнее время. Сын таял на глазах, а помочь она ничем не могла. От соседкиных слов ей вдруг чуть ли не впервые стало по-настоящему страшно за Сережину жизнь. Она посмотрела в его окруженные тенями, ставшие огромными и уже как-то по-особенному
На другой день, когда ждали знахарку, Мария Алексеевна уже раскаялась в содеянном. И, главное, муж был в командировке, совершенно не с кем посоветоваться. Придет какая-нибудь злая ведьма, еще хуже навредит!
Однако пришла нормальная женщина, не старуха, не девчонка – средних лет. Отнюдь не с черными космами – с нормальными, высветленными волосами, одетая в нормальное темно-синее платье, без всяких там колдовских черных балахонов. Посидела рядом с Сергеем, посмотрела на него, поговорила с матерью – Сергей только и запомнил, что говорила она очень тихо, необычайно мягким голосом, – а потом попросила Марию Алексеевну выйти и полчасика посидеть на кухне, причем в комнату сына не входить ни за что, ни в коем случае.
– Да вы закройтесь, если такое дело, если опасаетесь, – предложила мама. – Вон, у него крючочек на двери, правда, Сергунька им никогда не пользуется, но крючочек все-таки есть.
– Вот и хорошо, – сказала знахарка, проводила мать до порога, закрылась на крючок, а потом постояла еще, словно вслушиваясь во что-то, и погасила свет.
Сергею к тому времени сделалось так худо, что он даже и не понимал толком, что происходит. То есть он понимал, что к нему пришла знахарка, но как бы даже и не осознавал, что и почему. И не удивлялся ни темноте, ни странному шелесту, ни тихим шагам около своей постели. Не удивился, и когда знахарка села рядом, положив ему руку на лоб, а потом прилегла, умостив голову на его подушке и касаясь лба уже не рукой, а губами.
Она лежала тихо, и Сергей ощущал запах ее духов – прохладный, чуть тревожный запах. Она откинула одеяло с его груди и стала осторожно водить пальцами по влажной футболке, описывая круги вокруг сердца. Круги становились все меньше и меньше, пока не сомкнулись, и тогда она взяла его ногтями за сосок и принялась теребить, чуть поцарапывая, и тихо вздыхала в лад его вздохам. Потом она совлекла одеяло полностью, прижалась к Сергею всем телом, и он так остро, как давно ничего не ощущал, почувствовал, что она обнажена.
Может, это бред все был, что она с ним делала, он не знал толком… Помнил, правда, как рвался из горла счастливый, блаженный стон, а она накрывала его губы своими и прижималась так, что ее груди, казалось, вдавливались в его безумно дышащую грудь. Потом он или уснул, или сознание потерял, слышал только удивленный голос матери:
– Какой странный запах!..
И голос ответный, тихий и необычайно серьезный:
– Это пахнет лекарство. Вы больше не волнуйтесь: с ним ничего плохого не случится. Никогда!
И все – и поглотило Сергея забвение до самого утра, а утром вся постель была в испарине, но проснулся он с волчьим аппетитом на радость всплакнувшей маме, а к вечеру чувствовал себя уже вполне здоровым, только бесконечно слабым, ошарашенным и… счастливым.
Воспоминание это было таким странным, неправдоподобным, что Сергей потом постарался загнать его в самые дальние глубины памяти. Он вообще по жизни боялся всего, что вынуждало чувствовать слишком сильно: сильно радоваться, тем паче – страдать. Это было отчего-то невыносимо для него! Но почему тот случай вдруг всплыл во сне, приснившемся ему в поезде? Почему пробудился он в полной уверенности, что женщина, мягким, серьезным голосом сказавшая стихи про Атлантиду и Древний Рим, – та самая, которая впивалась в его губы своими и тихо стонала в лад с его стонами?
