…«Куколками» Дягилев называл балерин своей труппы. Всех, от солисток до кордебалета, хотя серьезная, сдержанная Ольга Хохлова терпеть не могла этого слова. Ну что с нее возьмешь: воспитана она была весьма сурово. Отец ее был полковником русской императорской армии. Страсть дочери к балету осуждал папенька и поощряла маменька, поэтому, когда отца перевели из Нежина, где Ольга и родилась 17 июня 1891 года, в Киев, маменька украдкой возила ее на извозчике в балетную школу. Однако о том, чтобы девочке сделаться профессиональной танцовщицей, и речи быть не могло! Ольга просто?напросто сбежала к Дягилеву, нарушив волю родителей, когда те привезли ее в Петербург.
Великий Серж принял Ольгу благосклонно. Он сразу уловил в ней великосветский шарм, который придает танцовщице такой изысканный аристократизм на сцене и которым, между прочим, отличалась и его любимая балерина – Тамара Карсавина. Правда, по сравнению с Тамарой Ольга была немножко пресновата, не обладала тем внутренним огнем, которым блистала La Karsavina, как называли Тамару французы. Но уж это бесспорно: Ольга – «девушка из хорошей семьи», отличается великолепными манерами и прелестно смотрится на сцене.
Несколько позднее выяснилось, что, кроме шарма и манер, у Ольги еще имелся весьма твердый, решительный, упрямый характер. Впрочем, это только усиливало ее работоспособность и позволило стать танцовщицей старательной и дисциплинированной, приобрести хорошую технику. Однако она никогда не была примой и, не считая нескольких сольных партий, выступала обычно в кордебалете.
Словом, Ольга Хохлова считалась в труппе Дягилева одной из многих, и, честно говоря, Сергей Петрович понять не мог, почему именно на нее до такой степени запал скандальный бабник Пабло Пикассо. Но если посмотреть на все с другой стороны, Сергей Петрович вообще не мог похвастаться знанием женщин, в отличие от того же Пикассо. А Пабло моментально подружился со всеми девушками из труппы Дягилева, гастролировавшей в Италии, и с гордостью писал из Рима своей давней приятельнице и почитательнице Гертруде Стайн: «У меня 60 танцовщиц. Ложусь спать поздно. Я знаю всех женщин Рима».
Как же он вообще оказался в русском кругу, этот испанец, который всю жизнь мечтал сделаться французским гражданином, но тщательно скрывал это от всех, и который в конце концов остался истинным citoyen du monde, гражданином мира?
Пикассо к этому времени был уже известен в Европе. А, между прочим, русские философы, критики и коллекционеры оценили его творчество в числе первых. Еще когда Пикассо обитал на Монмартре вместе с Фернандой Оливье, в 1909 году, его картины начал приобретать знаменитый Сергей Щукин, сделавший себе состояние на производстве и торговле мануфактурой и щедро тративший его сначала на полотна французских импрессионистов, а потом и фовистов[3]. «Первый фовист» Анри Матисс и познакомил Щукина и Пикассо. К 1917 году в коллекции Сергея Ивановича было уже более пятидесяти полотен художника – испанского француза или французского испанца, кому как больше нравится. Кстати, в период с 1908 по 1914 год Пикассо смог выбраться из нужды, в которой прозябал на Монмартре, и буржуазно, почти роскошно зажить на Монпарнасе именно благодаря деньгам Щукина, щедро платившего за полотна, на которые никто из знатоков живописи еще и смотреть не хотел. (К слову, после Октябрьской революции, когда и дом, и коллекция Щукина были в России национализированы, а сам он остался во Франции, он с великим благородством оценил эту трагическую и безусловно разорительную для себя ситуацию: «Я собирал не только и не столько для себя, а для своей страны и своего народа. Что бы на нашей земле ни было, моя коллекция должна оставаться там».)
Тогда, в 1914 году, русский философ Николай Бердяев и искусствовед Яков Тугендхольд изучали и анализировали творчество Пикассо, отмечая в нем трагическое начало и самоотверженный поиск художником абсолюта. Поэтому культурнейший из своих современников человек – Сергей Дягилев и решил привлечь Пикассо к совместной работе.
Пабло в это время было 36 лет, и он был одинок. Роман с Фернандой остался далеко позади, а сменявшие ее женщины надолго в жизни Пабло не задерживались…
Кстати сказать, «двусмысленный» Макс Жакоб оказался совершенно прав, предсказав, что Фернанда Оливье сама уйдет от любовника.
Дело в том, что эта парочка не слишком?то хранила друг другу верность. Само собой, Пикассо не пропускал ни одной юбки, но и Фернанда задирала свою то перед Марио Шенье, то перед Роже Карлом. А тут вдруг она влюбилась в умного и приятного молодого художника Убальдо Оппи. По «случайному» совпадению Пикассо, которому уже несколько приелись рубенсовские формы Фернанды, именно в это время увлекся волнующей худышкой Марсель Юмбер (настоящее ее имя Ева Гуэль) по прозвищу Куколка.
Фернанда узнала об этом и призадумалась. Она понимала, что ни один из художников не способен будет обеспечить ей такую роскошную жизнь, какую обеспечил Пабло. Но в то же время она безумно жаждала близости с Убальдо… Тогда Фернанда придумала ход, который показался ей блестящим: она почти демонстративно убежала к Убальдо и спешно принялась с бешеным темпераментом удовлетворять свою страсть, ожидая громового стука в дверь и появления распаленного ревностью Пабло, который примчится, чтобы вернуть ее домой. И она, само собой, вернется… Однако ожидание затянулось сверх всякой меры, и в конце концов Фернанда поняла, что ее уловка, старая как мир, кончилась провалом. Пикассо после отбытия подружки вздохнул с облегчением и… перевез к себе домой тоже от любовника, но не Фернанду, а Еву?Марсель, Куколку.
Не то чтобы Фернанда умирала с горя… однако Убальдо ей моментально надоел. И как любовник он оказался слабоват, и денег у него не было, не говоря уже о таланте. Поняв, что возврата к Пикассо не будет, Фернанда разыскала прежнего приятеля Роже Карла и прожила с ним двадцать лет.
И вот наступил 1917 год. В Риме темпераментный Пикассо вдруг увидел голубоглазую, нежную, как подснежник, русскую балерину Ольгу Хохлову… и остолбенел. И растерял весь свой темперамент. Хотя, по мнению всех его друзей, Ольгу никак нельзя было назвать личностью, внешне примечательной. Некоторые даже считали ее откровенно бесцветной и скучной. Впрочем, ярких красок и темперамента хоть отбавляй было у Пабло.
Ему исполнилось тридцать шесть, и, скорее всего, ему, как многим мужчинам, просто надоело, что называется, таскаться… Вступать в случайные связи то есть надоело. Именно приличность, скромность, ординарность и обыденность Ольги и показались ему невероятно экзотичными. К тому же Пабло устал от разрывающих его творческих терзаний, от бесконечных поисков чего?то неведомого, от внутреннего одиночества. Он увидел в Ольге оазис спокойствия, тихую гавань, где мог бы пристать и отдохнуть его «Летучий голландец».
Кроме того, Ольга была русской, Пикассо по духу своему никогда не переставал быть бунтарем, мятежником, революционером. И страна, вставшая вдруг с ног на голову, страна, где происходили революционные события, привлекала его необыкновенно.
В данном случае не имело никакого значения, что саму Ольгу (дочь царского офицера!) революционные события пугали до отвращения. Пикассо начал учить русский язык, перемежая любовные слова к своей избраннице пылкими лозунгами на тему «Долой самодержавие!».
Да ведь и вся атмосфера дягилевской труппы, его постановок отличалась истинно революционной чувственностью! Пикассо дружил с самим Сергеем Петровичем, с Бакстом, со Стравинским, потрясшим его и манерой одеваться, как настоящий денди, и, главное, гениальной музыкой. Обычно Пикассо твердил с упорством невежды, что презирает любую музыку, кроме фламенко, но он был потрясен «Весной священной». Ольга казалась ему восхитительной славянкой, дикаркой, вроде тех, которые кружились в вихре музыки Стравинского… Ну и Пабло радостно, восторженно закружился вместе с ней.
Он объяснился. Однако Ольга не сделала от счастья антраша и не кинулась сломя голову в постель художника. Она вообще не спешила ответить на его любовь, хотя, конечно, Пабло ей понравился. Был в нем особый магнетизм, страсть и страстность, чувствовался негаснущий внутренний огонь, заставлял трепетать взгляд его черных глаз, которые, по выражению Кокто, были «заряжены электричеством». Пикассо даже ходил так, что мгновенно производил впечатление сильного, дерзкого человека. Эту походочку он выработал еще в дни завоевания Монмартра, когда в компании двух своих приятелей?художников, Вламинка и Дерена, прохаживался по крутой улице Равиньян: грудь колесом, поигрывая мускулами. «На Холме, – вспоминал он позже, называя Холмом Монмартр, название которого так и переводится с французского: Холм (или Гора) Мучеников, – нас уважали за нашу выправку, из?за бицепсов нас принимали за боксеров».
