Испуганные монахини завороженно смотрели на его красивое, смуглое, точеное лицо, искаженное такой жестокостью и злорадством, что сестрам Христовым почудилось, будто они воочию зрят тот страшный миг, когда человеком безраздельно овладевает дьявол. Черты Годунова мгновенно стали прежними – спокойными и печальными, – однако он уже не отпускал волос женщины, держал крепко, словно натягивал поводья уросливой лошади.

Черные фигуры вышли на середину храма, окружили кресло. Епископ из глубины храма напевно вопрошал, по собственной ли воле раба Божия Анна отрекается от мира, добровольно ли дает она обет строго соблюдать правила иночества.

Ответа не дождался.

Годунов заглянул в лицо женщины и неприметно усмехнулся: она была без памяти.

Епископ, обеспокоившись, повторил вопрос, и Годунов громким, ясным голосом ответил:

– По собственной! По доброй!

Ничто не дрогнуло в щекастом, бородатом лице епископа, и через несколько минут Анница Колтовская исчезла с лица земли. Вместо нее в кресле пред царскими вратами полулежала смиренная инокиня Дария.

А еще спустя некоторое время сестра Дария окончательно отрешилась от мира, потому что была посвящена в схиму. Облаченную в черное одеяние, покрытую куколем,[95] расшитым изображениями крестов, Дарию вынесли из храма на руках стражники, потому что сознание милосердно не возвращалось к ней, и издали могло показаться, будто люди несут большую черную птицу, подбитую в полете.

Годунов поспешил вскочить в седло и погнал коня к Москве, даже не простившись с епископом и игуменьей. Ничто здесь, тем паче – дальнейшая судьба Анницы, вернее Дарии, его более не интересовало. Гораздо больше волновала собственная участь, ибо последние дни он шел уже не по простому болоту, из которого при удаче все же можно выбраться, а словно бы по змеиному логовищу, подобному тому, на коем стоял некогда Казань-город, и не мог знать наперед, из-под которой кочки высунется плоская черная голова и тяпнет ядовитыми зубами.

Игра, затеянная как бы наудачу, обернулась таки-ими переворотами в судьбах людей и даже державы, что Годунов продолжал ощущать некоторую оторопь. Потер ладонью грудь против сердца, которое так и ныло от тревоги. Нынче ночью Борис не сомкнул глаз ни на миг, да и вообще мало кто спал во дворце. Теперь голова у него была тяжелая, глаза зудели, и стоило коню перейти на мерную рысь, как начинало клонить в сон, поэтому Годунов непрестанно горячил скакуна, однако знал, что тот уже измучен и вряд ли выдержит обратный путь до Москвы. Ладно, добраться бы до ближней подставы, а там можно пересесть на другого. Главное – поскорее очутиться в столице!

Убийство рыжего охальника, который, конечно же, пробрался в покои с пособничества царицы, дабы заняться с нею блудом и опозорить государя, было только первым звеном в цепочке событий. Той же ночью, прямо с постели, был взят и брошен в застенок Михаил Иванович Воротынский. Государь мигом вспомнил, кто пристроил рыжую Аннушку в услужение Анне Алексеевне, мигом сообразил, что мстительный Воротынский все эти годы, оказывается, чаял расквитаться с ним за былую ссылку в Кирилло-Белозерский монастырь, измышлял каверзы и вот измыслил-таки…

Какая же тварь гнусная! Отыскал где-то молодого юношу, на вид бабоватого, переодел его в женское платье, провел к государыне. Вот, значит, какова была цена ее хворости! Супругу на ложе отказывала, а сама тайком принимала молодых полюбовников?

Чудилось, государь более всего был оскорблен не самой изменою, а именно сияющей молодостью красавчика, особенно – его могучей, просто-таки жеребячьей оснасткою. Воспоминание о восставшей плоти лишало Ивана Васильевича способности мыслить здраво и трезво. Впрочем, даже и в полубезумии его была своя логика, концы с концами сошлись удивительно точно, и ни Бельскому, ни Годунову нечего было возразить. Другое дело, что возражать они и не особенно хотели… Бельский – по своей извечной осторожности и осмотрительности, Годунов – потому что один знал правду. Уж ему-то совершенно точно было известно, кто запихал в сундук рыжую придверницу, загодя сорвав с нее сарафан и сорочку, кто провел переодетого в тот сарафан и сорочку рыжего Сеньку во дворец, привязав к его кудрям длинную косу, только вчера купленную у волосочеса в одном из базарных рядов на Красной площади. Уж, конечно, не Воротынский содеял все это!

Борису казалось, что каверза измыслена безупречно, осечки нигде произойти не может. И почти все шло точно по расчету. Государь оказался слишком потрясен и взбешен, чтобы задаваться какими-то вопросами и задавать их другим: он мгновенно расправился с предполагаемым полюбовником жены и отправил ее в монастырь. Борис, правда, надеялся, что царь прибьет Анницу… Ладно, схима – та же могила, а запоздалых оправданий Христовой сестры Дарии теперь никто и слушать не станет. Может, она и вовсе помрет вскорости![96]

И еще на одну смерть надеялся Годунов. Очень, ну очень хотелось, чтобы государь не поверил в невинность рыжеволосой плутни, которую обнаружили голышом в сундуке. Втихомолку мечтал, что и ее поразит карающая десница оскорбленного царя, и таким образом Анхен, сделав свое дело, исчезнет с дороги Годунова. Сей итог казался ему настолько очевидным, что, когда они с Анхен задумывали интригу и оттачивали ее подробности, чтобы все прошло без сбоев, безукоризненно, его порою оторопь брала, как это Анхен не чует для себя смертельной опасности. Конечно, она была хладнокровна, как лягушка: спокойно, без проблеска жалости обрекла на смерть своего рыжеволосого ухажера, который, видимо, был и впрямь совсем глуп и беззаветно предан ведьминой дочке. Но одно дело – жертвовать чужой, неважной для тебя жизнью, и совсем другое – своей! Однако же Анхен не сомневалась в собственной безопасности. Видимо, крепко вбились в ее головку предсказания ведьмы-матушки насчет участи царицы! Годунов, конечно, мысленно ухмылялся… Однако каково же было его изумление, когда под утро (Воротынский был уже схвачен, а сам Годунов готовился везти Анницу в Тихвинский монастырь) царь велел Бельскому отыскать ту несчастную рыженькую придверницу, которая стала жертвой гнусных похотливых замыслов царицы, и привести ее в государеву ложницу!

«Неисповедимы пути Господни!» – только и подумал совершенно прибитый Годунов, опуская глаза, чтобы никто не мог прочесть промелькнувшего в них бешенства. Итак, она оказалась права, эта рыжая ведьмина дочка, когда с дразнящей улыбкою уверяла, что царь не упустит ее, возьмет к себе на ложе, потому что она знает, как заставить мужчину преисполниться страстным, неодолимым желанием… и если бы не должна была сохранить себя в чистоте для государя Ивана Васильевича, она с удовольствием доказала бы это Борису!

«Боже спаси! – подумал он тогда с суеверным, нерассуждающим ужасом. – Боже спаси и сохрани!»