только сможет, он выкатится из тени, одним прыжком доберется до кабины, отцепит один из полотняных мешков, привязанных к ручкам обеих дверей, плеснет воды себе на голову, вернется в тень и смочит виски Джонни.
Как бы не пропустить этот решающий, очень короткий момент, потом будет поздно — его хватит удар.
Момент наступил. Жерар напряг все мышцы, попробовал шевельнуться. Ему показалось — настолько жара и солнце иссушили его мозг, — ему показалось, будто у него больше нет ни рук, ни ног. Кое-как он встал на четвереньки.
Голова немного кружилась, но не сильно. Он выполз из тени. Хотел выпрямиться — и не смог, Скорчившись, волоча ноги, почти ползком, он тащился к воде.
В Южной и Центральной Америке водится совершенно нелепая порода зверюшек. Это явно представители каких-то доисторических времен, по необъяснимому капризу природы дожившие до наших дней. Это ленивцы. Размером ленивец с обезьянку сапажу, у него такие же пропорциональные, даже элегантные, руки и ноги, на пальцах — такая же нежная шерстка, но у сапажу мордочка живая и подвижная. А на морде ленивца как бы застыло выражение сонного оцепенения. Все его гримасы, все движения скованы необъяснимой медлительностью. Чтобы поднести руку ко рту, ему требуется больше минуты. Даже страх, когда ему грозит смертельная опасность, отражается на физиономии болезненного заморыша далеко не сразу. А потом он пускается наутек, но вся его «стремительность» выражается лишь в удивительной аккуратности движений. Его походка остается такой же нелепой замедленной, как у человека в кошмарном сне, Вот на тебя мчится поезд, а ты не в силах даже шевельнуться, чтобы сойти с рельсов. Примерно так выглядел Жерар Штурмер, когда стремился к воде.
Когда он вернулся, Джонни дышал с трудом, и между вздохами из его груди вырывались глухие клокочущие хрипы.
От воды ему, видимо, стало полегче. Дыхание его сделалось спокойнее, ровнее. Приступы удушья, во время которых казалось, сердце его вот-вот разорвется, стали реже. Он очнулся, но, видно, ничего не помнил. Сначала он прошептал длинную фразу по-румынски, потом перевел ее на немецкий и, наконец, сказал по-английски:
— Разбудите меня в половине десятого и подайте завтрак.
«Ты в довольно странном отеле, бедный мой Джонни». Зато Штурмер окончательно пришел в себя. Нельзя сказать, чтобы это было к лучшему, скорее наоборот: он тотчас вспомнил, под каким грузовиком они оба укрылись от солнца и что за груз у них над головами… Сколько времени им еще осталось? Когда температура для данной массы достигнет критической точки?
Попробуй догадайся, что там творится в этих бочонках, в этом дьявольском месиве, коварном, как злой дух «вуду», всегда поражающий внезапно, врасплох… Его ни о чем не спросишь, сиди и гадай на кофейной гуще. Да это и не гаданье. Только в блатном жаргоне, только в языке заключенных, давно привыкших подчиняться обстоятельствам, никак от них не зависящим, есть подходящее выражение: «чет или нечет». Вот и Жерар играл в «чет или нечет»: может быть, сейчас, через мгновенье, а может быть — уже, и он не успеет додумать… А может, позднее, может быть, никогда… Или в тот самый миг, когда вторично произнесет слово «никогда»… Нет, это невозможно, невыносимо!
Ухабы дороги в тысячу раз надежнее.
«Ехать!» — говорит себе Штурмер. Но губы его произносят: «Ярость». Почему?
Придется снова волочить этого по всем ямам и кочкам. Надо бы натянуть на него хоть что-нибудь, чтобы камни не раздирали мясо. А потом еще втаскивать его в кабину. Искушение овладело Жераром. Нет, все-таки не это!..
Он продумал все движения, которые придется совершить. Повторил их про себя: прислонить его к подножке. Нет, сначала принести ему брюки. Натянуть их, дотащить его до кабины. Прислонить к подножке. Самому влезть в кабину. Подхватить его под руки. Сесть попрочнее и поднять его. Нет! Ничего не выйдет. Слишком много хлопот. Нельзя же столько требовать от одного человека! Несправедливо! Да, да, именно несправедливо. Да еще, если вспомнить, как этот Джонни вел себя ночью, — такого и приятелем не назовешь.
Штурмер пожал плечами и кое-как выбрался из-под грузовика на солнце.
Уже почти тронувшись с места, он переменил решение. Вылез, подошел к Джонни, лежавшему рядом с задним колесом. Он валялся на солнце, как труп. Прежде чем бросить раненого, Жерар его все-таки одел: по крайней мере хоть с этим теперь не придется возиться. Осталось самое трудное…
Он напряг все тело. Кровь стеклянными колокольчиками вызванивала в висках Жерара, гулким эхом разносясь по всей голове. Такая дохлятина, но до чего же он тяжел, скотина! И все-таки он справился. Вот она, эта куча трепещущей от боли плоти, на полу кабины. Втащить его на сиденье у Жерара не хватило мужества. Ничего, хорош будет и так…
Когда грузовик тронулся, солнце уже завершило свой путь над равниной. Спускались сумерки, которые длятся здесь не более четверти часа. Они победили! — жаре не удалось взорвать их груз. Знай Жерар об этом заранее, он мог бы спокойно проспать весь день. И тут же до него дошло, что на это у него все равно не было бы времени.
Победили… Казалось, целая вечность лежала перед ними, когда они выезжали из Лас Пьедраса. И лишь теперь будущее, прежде затянутое дымовой завесой от пылающей вышки, это будущее вновь замаячило впереди. Но едва сердце Жерара начало входить в новый радостный ритм от этой мысли, как настала ночь, поглотившая облако, которое заслоняло ту часть горизонта, к которой они стремились. Купол неба над их головами окутала непроглядная чернота. И казалось чистой случайностью, что впереди, над влекущей их целью, не сияет ни одна звезда.
В принципе они победили. Но только в принципе. Пожалуй, все-таки рановато было отдаваться течению радости, мечтаний, надежд. Ехать еще предстояло целую ночь. Конечно, можно было считать, что все трудности позади. Теперь надо только без спешки вести машину, избегая малейшего риска. При средней скорости семь километров в час часов за двенадцать они вполне успеют добраться до места. Кроме того, у них в запасе будет еще два часа после восхода солнца, пока жара не так опасна. В любом случае, даже если попадется ровный участок дороги, незачем гнать. Пока в этом нет никакой нужды, газовать было бы безумием. К тому же Жерар был не в форме. Единственное, на что он еще был способен, — это аккуратненько, потихоньку вести грузовик посередине дороги все прямо да прямо…
Со Штурмером творилось что-то неладное. Временами он чувствовал себя отлично и заранее смаковал каждую крупицу счастья в случае удачного исхода поездки. Мысленно он уже останавливал грузовик в ста метрах от буровой и спрыгивал на землю, оставив дверцу широко раскрытой. Скрывая поспешность, он отходил подальше, а к машине бежали те, кто должен был теперь заботиться о смертоносном грузе. Санитары забирали Джонни. Внезапно — как щелчок в голове, — и он опять на земле и опять ведет грузовик, начиненный мгновенной смертью. Значит, он уже не контролирует себя…
Грузовик заглатывает дорогу потихоньку, с неизменным ровным аппетитом. Уже хорошо виден пожар. Высокие светлые языки пламени вздымаются от самой земли, но это случайные вспышки, изредка прорывающиеся сквозь клубы дыма. А постоянно перед глазами дрожит лишь необычно красное зарево; и его отблески играют в черных складках траурных кулис — пожар нарочито расставил их, чтобы скрыть дверь в глубине сцены, дверь, через которую войдет герой.
Нет, решительно в голове Жерара не все в порядке. Все походило на сон с предчувствием катастрофы: пока еще ничего не случилось, но скоро и неотвратимо… Виски Жерара стали влажными, он искал, искал и не находил. Щелчок, второй, третий — на обочине дороги последовательно, один за другим, возникают реальные предметы, выхваченные из темноты светом фар. Значит, грузовик еще движется, значит, еще не все кончено, не все пройдено, не все преодолено? Значит, они еще не победили?
От усталости путаются мысли, мельтешит в глазах. Сон и бред избрали личность Штурмера, чтобы выяснить отношения, чтобы объясниться. Им не скажешь — уйдите! Они не поймут.
Рефлексы шофера, приобретенные за долгие годы вождения в самых трудных условиях, подменяют
