что-то кричали, но здесь вечно кто-то кричал, и зачастую кричали на самого Хайме.
Свободный корешок, должно быть, нашел, где обосноваться. Росток изменил цвет и потолстел, как пожарный рукав, наполняющийся водой. Искусственный водопад вдруг иссяк; Хайме представил себе, как древесные корни высасывают всю воду из треснувших труб.
Теперь он увидел, что происходит снаружи. Поверхность улицы вздыбилась волнами, словно море. Из трещин поднимались молодые деревца.
Все понятно, рассудил он, там ведь полно солнечного света. А его деревцу света явно не хватает. До него доходит лишь туманная серость, что проникает сквозь купол четырехэтажного здания. Мертвый свет.
Но что тут можно сделать?..
А вот что.
Лифт не работал, поскольку вырубилось электричество, но наверх вели всего лишь четыре лестничных пролета. Хайме аккуратно закрыл коробку для завтрака и, украдкой сбегав к своей тележке, выбрал метлу с самой длинной ручкой.
Толпы орущего народа вытекали из здания. Хайме ловко двигался навстречу потоку, как лосось, плывущий вверх по течению.
На белом остове балок, вероятно задуманном архитектором как динамическое заявление на какую-то актуальную тему, покоился дымчатый стеклянный купол. На самом деле купол был пластмассовым, и Хайме, который пристроился на подходящей балке, потребовалась вся его сила и вся длина метлы, чтобы пробить эту чертову крышу. Еще два удара — и вниз полетели смертоносные обломки.
Внутрь хлынул солнечный свет, наполнивший пыльный супермаркет мерцающим туманом, словно влетело множество светлячков.
Далеко внизу деревце, взламывая стены прилизанной бетонной тюрьмы, устремилось ввысь со скоростью экспресса. Хайме никогда не сознавал, что деревья растут вовсе не беззвучно, да и никто еще не мог этого осознать, поскольку звучат они сотни лет, а период колебаний волны составляет двадцать четыре часа от максимума до максимума.
Включите ускорение, и дерево скажет «ВРУУУУМ».
Хайме смотрел, как дерево тянется к нему, подобно зеленому грибовидному облаку. От корней били столбы пара.
У здания не было никаких шансов. Остатки купола взлетели вверх, как теннисный шарик на водной струе игрушечного пистолета.
По всему городу происходило то же самое, хотя сам город увидеть было уже невозможно. Остался только зеленый шатер — от горизонта до горизонта.
Хайме перелез на ветку, прижался к лиане и смеялся, смеялся, смеялся.
Вскоре начался дождь.
Китобойное исследовательское судно «Каппа-маки»[118] искало ответ на строго научный вопрос: «Сколько китов можно поймать за неделю?»
Только вот сегодня им не встретилось ни одного кита. Экипаж старательно пялился на пустые экраны, которые благодаря применению хитроумной техники могли заметить любой морепродукт, превышающий размерами сардину, и вычислить его ценность с учетом международных цен на нефть. Изредка мелькавшая на экранах рыба проносилась мимо так стремительно, словно боялась куда-то опоздать.
Капитан побарабанил пальцами по консоли. Он опасался, что вскоре ему придется запустить собственный исследовательский проект, чтобы выяснить перспективы некой статистически малой выборки капитанов китобойных судов, которые возвращаются в порт на специализированном судне, совершенно лишенном лабораторных материалов. Хотелось бы узнать, как поступят с таким капитаном. Может, его запрут в отсеке с гарпунной пушкой, рассчитывая на то, что он совершит последний благородный поступок.
Но так же не бывает. Должно же быть хоть что-то.
Штурман вывел на экран карту и воззрился на нее.
— Достопочтенный господин? — сказал он.
— В чем дело? — раздраженно спросил капитан.
— Кажется, у нас прискорбная неисправность прибора. Морское дно в этом районе должно находиться на глубине двух сотен метров.
— Ну и что?
— А прибор показывает 15 тысяч метров, достопочтенный господин. И глубина все растет.
— Что за чушь. Такой глубины не бывает.
Капитан сердито глянул на сверхсовременную технику, стоившую миллионы иен, и шарахнул по ней кулаком.
Штурман нервно улыбнулся.
— Ах, господин, — сказал он, — смотрите-ка, становится мельче.
И сейчас он просыпался.
Он медленно поднимался из бездны, и миллионы тонн океанского ила низвергались с его боков.
— Смотрите, — сказал штурман. — Уже три тысячи метров.
У кракена не было глаз. Там, внизу, ему не на что было смотреть. Но поднимаясь все выше и выше из студеной воды, он улавливал высокочастотные шумы моря, все скорбные крики и свисты китовой песни.
— Так, — сообщил штурман, — дошли до тысячи метров.
Кракен недоволен.
— Пятьсот метров?
Плавучий рыбозавод качается на внезапно вздыбившейся волне.
— Сто метров?
Что это за крошечная металлическая штуковина на поверхности? Кракен делает легкое движение.
И десять миллионов любителей суши взмолились об отмщении.
Распахнувшиеся окна вломились в комнату. Но началась не гроза, началось нечто более страшное. Лепестки жасмина, кружась по комнате, взметнули в воздух вихрь карточек с пророчествами.
Ньют и Анафема прижались друг к другу, отступив от перевернувшегося стола к стене.
— Дождались, — пробормотал Ньют. — И что, Агнесса предсказывала такое?
— Она говорила, что он вызовет грозу, — сказала Анафема.
— Да это же чертов ураган. Может, она сообщила, что произойдет дальше?
— У № 2315 отсылка на № 3477, — сказала Анафема.
— И в такое время ты помнишь такие детали?
— Раз уж ты упомянул об этом, то да, — сказала она и протянула карточку.
Ньют перечитал предсказание еще разок. Снаружи доносился такой скрежет, словно по саду кружились листы рифленого железа (а они и кружились).
— Предположим, это означает… — медленно начал он, — что мы вдвоем… включены в программу? Ваша Агнесса, похоже, любила пошутить.
Трудно обхаживать даму, если к ней в качестве дуэньи приставлена пожилая родственница; как известно, они склонны ворчать или хихикать, стрелять у вас сигареты или — самое худшее — вытаскивать альбом с семейными фотографиями, а уж такое оружие в войне полов следовало бы запретить Женевской конвенцией. Но гораздо труднее, когда родственница уже лет триста как мертва. Образно выражаясь, Ньют уже заякорил лодку с определенными видами на Анафему; и не просто заякорил, а поставил в сухой док на просушку, подремонтировал там и тут, подкрасил свежей краской и соскреб все ракушки с днища. Но мысли
