воткнутых в нее самодельных флажков — главным образом в пределах кольца, ограниченного стоимостью льготных обратных билетов в Лондон.

Но за несколько недель Ньют успел прикипеть ко всему этому, потому что изначальный трепет обернулся трепетной жалостью, а та — чем-то вроде трепетной привязанности. Шедвелл не дорос и до пяти футов, а его верхняя одежда, что бы он ни носил, всегда запечатлевалась в краткосрочной памяти как древний макинтош. У старины Шедвелла, возможно, сохранились все зубы, но только потому, что никто больше в них не нуждался; положи он хоть один зубик под подушку, и Зубная фея в ужасе сломала бы свою волшебную палочку.

Он жил, похоже, только на сладком чае со сгущенным молоком, самокрутках и какой-то приглушенной внутренней энергии. Шедвелл боролся за Общее Дело, которому отдавал всю изобретательность своей души и льготы пенсионного удостоверения. Общее благое дело стало его верой. И она подпитывала Шедвелла, как турбина.

Ньютону Пульциферу не довелось пока встретить главное дело своей жизни. И, кажется, веру тоже. Это его огорчало, поскольку он очень хотел во что-нибудь верить, признавая, что вера — тот спасательный круг, который помогает большинству людей держаться на плаву в своенравных водах океана Жизни. Ему хотелось верить во Всевышнего, хотя, прежде чем связывать себя какими-то обязательствами, он предпочел бы для начала поболтать с Ним полчасика и прояснить пару вопросов. Он посещал всевозможные церкви, надеясь пережить озарение, да так и не пережил. А потом он серьезно вознамерился встать на стезю атеизма, но даже для этого не сумел обрести твердой как скала и самодовольной веры. Все политические партии казались ему в равной мере жуликоватыми. Он отверг экологию, когда выписанный им журнал предложил своим читателям план «сада на самообеспечении», где привязанный к колышку экологический козел щипал травку в трех футах от экологического улья. Проведя много времени за городом у бабушки, Ньют знал кое-что о привычках коз и пчел и пришел к заключению, что экологический журнал выпускает шайка с интеллектом грудных младенцев. Кроме прочего, они слишком часто употребляли слово «общественность». А Ньют давно подозревал, что люди, регулярно щеголяющие словом «общественность», придают ему очень специфический смысл: и сам Ньют, и все, кого он знал, в это понятие явно не входили.

Тогда он попытался обрести веру во Вселенную; это выглядело довольно весомо, пока по наивности своей он не взялся за новые книги, в заглавиях которых встречались слова «хаос», «эра» и «квант». Он обнаружил, что даже люди, которые, так сказать, трудились над Вселенной, на самом деле не верили в нее и даже гордились незнанием того, что она собой представляет и может ли существовать хотя бы теоретически.

Такая неопределенность для прямолинейного ума Ньюта была невыносимой.

Ньют не верил в игры бойскаутов, а когда он стал постарше, то и в старших скаутов.

Он был готов поверить, однако, что в мире, возможно, не найдется ничего более занудного, чем работа в бухгалтерии «Индастриал холдингз».

Если же оценивать мужскую привлекательность Ньютона Пульцифера, то сказать можно только одно: если бы он зашел в телефонную будку и переоделся, то при выходе мог бы сойти за Кларка Кента.[96]

Он понял, что Шедвелл ему, в общем-то, нравится. И не только ему, к вящему раздражению сержанта-ведьмолова. Раджиту он нравился, поскольку рано или поздно платил за квартиру, не доставлял никаких хлопот, а его яростный расизм был вполне безадресным: Шедвелл просто ненавидел всех и вся в этом мире, невзирая на положение в обществе, цвет кожи или вероисповедание, и не собирался делать исключений для кого бы то ни было.

Сержант Шедвелл нравился и мадам Трейси. Ньют был поражен, обнаружив, что арендатором соседней квартиры была по-матерински заботливая дама средних лет, чьи благопристойные визитеры рассчитывали не только на сеанс умеренной строгости, но и на чашечку чая и приятную беседу. Иногда, приговорив субботним вечером полпинты «Гиннесса», Шедвелл выходил в коридор между их комнатами, крича оскорбления типа «Блудница вавилонская!» — но сама мадам Трейси по секрету сказала Ньюту, что ей это даже льстит, хотя она сроду не бывала в Вавилоне и вообще в ту сторону дальше Малаги не заезжала. Зато получается бесплатная реклама.

Также она сказала, что совершенно не возражает против того, чтобы Шедвелл барабанил в стену и сквернословил во время спиритических сеансов. Колени порой подводили ее, и она не могла ловко раскрутить спиритический столик, так что приглушенные удары приходились вполне кстати.

По воскресеньям она оставляла у Шедвеллова порога скромный обед, заботливо накрытый тарелкой, чтобы не остыл.

Шедвелла невозможно не любить, заявляла она. Однако пользы ей от этого не было никакой, с тем же успехом он могла стряхивать хлебные крошки в черную дыру.

Ньют вспомнил о других вырезках. Он подтолкнул их к сержанту по заляпанному столу.

— Ну что там еще? — подозрительно спросил Шедвелл.

— Феноменальные явления, — сказал Ньют. — Вы же сами говорили. Правда, боюсь, что в наши дни происходят такие чудеса, что никаким ведьмам и не снились.

— Может, кто-то подстрелил зайца серебряной пулей, а на следующий день в деревне охромела старая карга? — с надеждой спросил Шедвелл.

— К сожалению, нет.

— А может, где-то пали замертво коровы, сраженные взглядом мегеры?

— Нет.

— Да что ж тогда? — сказал Шедвелл. Он прошаркал по полу к покрытому липкими пятнами темному буфету и добыл из него сгущенку.

— Странные дела творятся, — сказал Ньют.

Он рыскал по газетам несколько недель. Прежде Шедвелл просто складывал их в кучу, так что некоторые хранились годами. Ньют на память не жаловался (может быть, потому, что за двадцать шесть лет с ним не случалось почти ничего, что стоило бы запомнить) и в результате стал настоящим знатоком в исключительно эзотерических областях.

— И с каждым днем все чаще, — продолжил Ньют, перелистывая прямоугольнички газетной бумаги. — Какая-то ерунда на атомной электростанции, и никто не понимает, а что же произошло. Еще уверяют, что всплыла затерянная в волнах Атлантида.

Он явно гордился своей старательностью.

Шедвелл проткнул перочинным ножичком крышку сгущенки. Где-то далеко зазвонил телефон. Ведьмоловы привычно не обратили на него внимания. Звонили только мадам Трейси, и некоторые разговоры вовсе не предназначались для мужских ушей. В свой первый рабочий день Ньют добросовестно подошел к телефону, внимательно выслушал вопрос, ответил: «Семейки, стопроцентный хлопок, от Маркса и Спенсера», после чего в телефонной трубке воцарилась гробовая тишина.

Шедвелл присосался к банке.

— Не-ет, разве ж это феномены? — сказал он наконец. — Разве способны ведьмы на такое? Они скорей утопят кого, чем из воды подымут.

Рот Ньюта открылся и закрылся несколько раз.

— Чтобы выстоять в борьбе с ведьмовством, на такие глупости отвлекаться не след, — продолжал Шедвелл. — А чего-нибудь настоящего не нашлось?

— Но американские войска высадились там для обеспечения порядка, — простонал Ньют. — Высадились на несуществующий континент…

— Ведьмы на нем есть? — прохрипел Шедвелл, впервые выказывая искру заинтересованности.

— Не пишут, — признал Ньют.

— Ха, тогда это просто политика с географией, — пренебрежительно бросил Шедвелл.

В приоткрывшуюся дверь просунулась голова мадам Трейси.

— Хау, мистер Шедвелл, — сказала она, по-приятельски подмигнув Ньюту. — Вас просит к телефону какой-то джентльмен. Привет, мистер Ньютон.

— Прочь, потаскуха, — машинально буркнул Шедвелл.

— Он выражается очень изысканно, — не обращая внимания, продолжила мадам Трейси. — Кстати, к