— Ну вот, совсем другое дело. Идемте.
Они вместе вышли на улицу. У подъезда стояла машина с солдатами.
— Отвезите господина офицера на Карл Шведский, пятьдесят два! — приказал Радев солдатам и вернулся в комендатуру.
Стоян все еще думал, что это инсценировка, а затем последует расправа.
Но действительно его привезли домой. Солдаты откозыряли ему и уехали.
Мать встретила его так, будто они расстались только вчера.
— Кто явился, смотрите!! — сказала она тихо и нежно. — Что это ты, сынок, так похудел?
Он обнял мать, прижал ее к себе, и они долго стояли молча.
Стоян обошел все комнаты дома, он словно искал отца. Он остановился в его кабинете перед письменным столом, который был аккуратно, по-отцовски прибран, сбоку лежала стопка книг, в вазочке стояли его любимые красные розы. Все было так, будто отец только что отлучился куда-то, скоро вернется, сядет за стол и раскроет недочитанную книгу. У Стояна перехватило дыхание.
Его неотступно преследовало ощущение, что жизнь надо начинать сначала. Всему, что было в его жизни, смерть отца как бы подвела черту. По-другому виделось, воспринималось все, будто отец все время был рядом и смотрел на него внимательно и тревожно, ожидая, что он скажет, как поступит. Стоян и раньше, когда отец был жив, всегда чувствовал на себе его любящий и требовательный взгляд, даже когда отца рядом и не было. Так было и в детстве, и в юности, и это помогало ему лучше видеть себя, свои поступки. Сейчас, когда отца не стало, это чувство ответственности перед ним стало еще острее. В свое время, когда пришла пора ему решать, кем быть, какую жизненную дорогу избрать, у него не было и тени сомнения — армия. Только армия. Хотя отец в те дни сказал ему только одну фразу: «Армия — это часть народа, и нет более народной службы». Но и тогда все оказалось совсем не просто. Надеть мундир офицера может каждый. А вот как блюсти честь этого мундира? И снова рядом был отец. Поздравив сына с первым офицерским званием, он сказал: «Теперь тебе надо подумать о том, что надо делать, чтобы мундир не отделил тебя от солдат, а значит, от армии. Запомни главное: солдатская любовь, как любовь народа, неподкупна». Вскоре Стоян понял, что стояло за этими словами отца, и тоже все было не просто.
Но что он должен делать теперь? Стоян понимал, что в армии ему не служить.
Когда отца уволили в отставку и ему нужно было начинать новую, непривычную для него гражданскую жизнь, он сказал: «Мне сочувствуют, спрашивают, как я теперь буду жить. Я отвечаю: буду жить как жил — честно, — сказав это, он рассмеялся и добавил: Гражданский костюм тоже нужно носить с достоинством, и в этом тебе не поможет даже самый лучший парижский портной».
Мать держалась хорошо, вела дом, но Стоян видел, каких усилий ей это стоило. В волосах у нее появились седые пряди, и она часто говорила ему, смотря в одну точку:
— Он приказал мне жить... Как же мне жить, если я не могу даже посидеть у его могилы?..
Стоян понимал, что мать живет только ради него и сестренки. Тем больше его потрясло, когда она однажды сказала ему:
— Сынок, ты не думай о нас. Отец всегда хотел видеть тебя сильным и смелым.
Ночью он сидел у радиоприемника. Берлин передавал репортаж с берега Волги. Гортанным голосом с раскатистым «ррр» немец описывал, как горит Сталинград:
— Наши безостановочно бьют по городу! — кричал он. — А мы рядом, мы в местечке... Ер... Ер-зоф- ка... — репортер не мог сразу произнести это название и очень от этого смеялся. Потом он подошел к солдатам, которые плескались в Волге и гоготали. Один из них сказал в микрофон красивым густым баритоном: «Мой фюрер, мы в русской Волге моем сапоги, чтобы идти дальше».
Стоян повернул верньер приемника. Тишина. Только шорох пространства и чуть слышная морзянка... Еще движение верньера, и он услышал русскую речь. Говорила Москва. Передавались письма солдат с фронта в тыл, домой... Стоян слушал письмо девушки-снайпера. Она сообщала маме, что воюет, что все у нее в порядке и на ложе ее винтовки сделано уже двадцать три зарубки. Письмо читала женщина, голос у нее был молодой, звонкий, и казалось, это сама девушка-снайпер говорит со своей матерью: «Милая мамочка, прости мне, что я ушла на войну без спроса, но я не смогла бы перенести твои слезы. А теперь я по-настоящему счастлива оттого, что бью проклятых фашистов. Сообщи мне полевую почту отца...»
В эту ночь Стоян долго не мог заснуть — думал, как снова включиться в борьбу. Никаких связей в Софии у него не было, а все его варненские товарищи по антифашистской группе казнены или брошены за решетку. И все-таки он решил искать возможность установить связь с подпольщиками в Софии.
В начале октября к Заимовым пришел незнакомый человек, пожелавший говорить только со Стояном. Ему было лет сорок, одет просто: старое короткое пальто, кепка, на ногах стоптанные, замазанные глиной сапоги. Он назвался русским эмигрантом, сказал, что служит могильщиком на центральном кладбище, и сообщил, что знает, где могила генерала Заимова. Она за пределами кладбища, где хоронят бездомных и безродных. Могильщик предложил свою помощь, чтобы перенести прах в другое место, и сказал:
— Если упустите время, найти ее будет нельзя.
Говорил он слишком интеллигентно, держался независимо, как знающий себе цену, и Стоян заподозрил провокацию. Риск был очень велик, но это был, может быть, единственный шанс узнать, где лежит отец. Заимов попросил незнакомого человека прийти еще раз, ему нужно было время, чтобы все обдумать.
Он посвятил в это дело только своего родственника Константинова — опытного коммерсанта и юриста. Они обсудили, как обезопасить себя от возможной провокации, и решили делать только то, что не может быть квалифицировано как нарушение закона.
На другой день могильщик пришел со своим подробным планом действий. Перезахоронение должно быть официально оформлено. Заимовы приобретают на центральном кладбище место для могилы и указывают, что она предназначена для перезахоронения родственника. Все остальное брал на себя могильщик. Новая могила будет им заранее подготовлена, и перезахоронение займет меньше часа, но все надо сделать рано утром, до того, как на кладбище появятся люди. Константинов спросил о цене, но он ответил: мне ни одного лева. И объяснил, что другим рабочим нужно заплатить как положено — они не должны ничего знать.
В тот же день Заимов и Константинов пошли в контору кладбища покупать место. Они назвали фамилию родственника Константинова, умершего пятнадцать лет назад — именно такой срок был необходим для получения разрешения на перезахоронение. Объяснили, что родственник этот жил одиноким, умер в нищете и потому похоронен был не на самом кладбище. История вполне житейская, и в конторе никакого подозрения не вызвала. Они получили все необходимые документы.
Рано утром, когда над городом стояла туманная синяя мгла, Заимов и Константинов пришли на кладбище. Знакомый могильщик встретил их у ворот и быстро повел по узкой тропинке.
— Могила уже готова, надо торопиться, — сказал он.
Они шли вдоль забора, мимо могил и крестов, несколько раз сворачивали и вышли на открытое место. Здесь была ровная земля, покрытая небольшими холмиками с засохшей травой. Бригадир подошел туда, где стояли четыре других могильщика. Он внимательно посмотрел на землю и очертил лопатой прямоугольник:
— Начали... — и первый начал копать.
Заимов удивился, откуда могильщик так точно знает, где могила отца, — на месте, где он начал рыть, даже холмика не было. Ему и в голову не могло прийти, что могильщик этот на самом деле был советским разведчиком, которому было специально поручено устанавливать места захоронения казненных антифашистов. Потом, когда Болгария будет освобождена, Стоян узнает об этом, захочет найти могильщика, но выяснит, что он вместе с советскими войсками ушел дальше на Запад.
...Яма углублялась быстро, и вот лопата глухо ударилась о дерево.
Стоян не мог унять лихорадочной дрожи, но заглянул вниз. Гроб был светлый, из грубых досок.
Рабочие подпустили под него веревки и начали поднимать.
Стоян схватил бригадира за руку.
— Я хочу посмотреть...
