же отдать им в жены своих прекрасных дочерей.

«Пышно справили свадьбу свою с данаидами сыновья Египта. Они не ведали, какую участь несет им с собой этот брак. Кончился шумный свадебный пир; замолкли свадебные гимны; потухли брачные факелы; тьма ночи окутала Аргос. Глубокая тишина царила в объятом сном городе. Вдруг в тиши раздался предсмертный тяжкий стон, вот еще один, еще и еще. Ужасное злодеяние совершили под покровом ночи данаиды. Кинжалами, данными им отцом их Данаем, пронзили они своих мужей, лишь только сон сомкнул их очи. Так погибли ужасной смертью сыновья Египта. Спасся только один из них, прекрасный Линкей. Юная дочь Даная Гипермнестра сжалилась над ним. Она не в силах была пронзить грудь своего мужа кинжалом. Разбудила она его и тайно вывела из дворца.

В неистовый гнев пришел Данай, когда узнал, что Гипермнестра ослушалась его повеления. Данай заковал свою дочь в тяжелые цепи и бросил в темницу. Собрался суд старцев Аргоса, чтобы судить Гипермнестру за ослушание отцу. Данай хотел предать свою дочь смерти. Но на суд явилась сама богиня любви, златая Афродита. Она защитила Гипермнестру и спасла ее от жестокой казни. Сострадательная, любящая дочь Даная стала женой Линкея. Боги благословили этот брак многочисленным потомством великих героев. Сам Геракл, бессмертный герой Греции, принадлежал к роду Линкея».

А через несколько веков, добавим мы от себя, знающий историю и чуткий к красоте энтомолог Никерль назвал именем Гипермнестры прекрасную солнечную бабочку.

Гипермнестра гелиос — Солнечная Гипермнестра…

Я шел по кромке тугайных зарослей, там, где они постепенно переходят в пустыню, и хотя больших деревьев и густых трав уже нет, но еще встречаются мощные гребенщики, купы низкорослого чингила, полянки горчака или кермека. Кермек, душистый кермек с малиновым ароматом, всегда привлекал особенно пристальное мое внимание, потому что на его мелких сиреневых цветочках, собранных в большие кустистые соцветия, собирался, как правило, целый зоопарк: пчелы, осы, мухи, бабочки, кузнечики, зеленые нарывники-церокома, пчеложуки, хищные пауки и клопы-ринокорисы, закованные в черно-красно-бело- полосатые доспехи. Именно на кермеке я снял и Солнечную Гипермнестру. Богомолы же, за которыми я тоже охотился с вожделением — очень уж у них эффектная внешность! — встречались редко, но вдруг…

Меланхолично, спокойно, совершенно игнорируя мое приближение, на одном из соцветий удобно устроилась большая, сантиметров семи длиной, зеленая изящная эмпуза. Только через несколько секунд она удостоила меня вниманием, медленно повернув в мою сторону треугольную голову с большими глазами и двумя усиками, похожими на длинные тонкие гребенки, лихо торчащие на затылке. Искоркой сверкнуло зеркальце со лба… Надо вам сказать, что эмпуза, ближайшая родственница богомола, носит на лбу зеркальце не случайно: имитируя блеск капельки воды, росинки, оно приманивает к своей обладательнице легковерных, не подозревающих о смертельной опасности насекомых. И вообще ее экстравагантная внешность удивляла самого Ж. А. Фабра. «Среди насекомых наших стран нет более странного существа, — писал видавший виды натуралист. — Это какое-то привидение, дьявольский призрак… Заостренная физиономия эмпузы выглядит не просто хитрой: она пригодилась бы Мефистофелю…» Эмпуза презрительно посмотрела на меня, а я вспомнил, что пленка в аппарате кончилась, а запасной я не взял. Да и света было уже маловато, вечер… Пришлось чопорную красавицу брать с собой, посадив ее в бумажный фунтик.

Выпущенная в лагере в пол-литровую банку, она первым делом начала приводить себя в порядок, обращая особенное внимание на состояние гребенчатых усиков. Нагибая их по очереди передними ножками, как руками, она аккуратно пропускала между челюстями каждый зубчик. На кузнечиков и мух, пущенных в ее стеклянную тюрьму, она не обращала никакого внимания, и я понял, что особа, обладающая столь аристократической внешностью и манерами, скорее умрет от истощения, чем опустится до того, что будет совершать трапезу в таких неподходящих условиях. Впрочем, глядя на ее исключительно изящный тонкий стан и плоское брюшко, я понимал: голод — ее обычное состояние…

В течение ночи она так и не притронулась к пище, а утро начала со своего обычного неспешного туалета. Когда солнце достаточно поднялось, я выпустил ее на сухую ветвь чингила и попросил начальника экспедиции направить на эмпузу зайчик от карманного зеркальца, чтобы добавить света. Та спокойно сидела, не обращая на нас ровно никакого внимания и делая вид, что вся эта съемочная шумиха ее ни капельки не касается. Даже внезапно представившаяся возможность бежать как будто бы ничуть не прельщала ее. Глядя в видоискатель с близкого расстояния, я подозревал, что ее томность и спокойствие — сплошная игра, но все же рассчитывал на то, что, пока она раскачается, я успею нафотографировать ее вдоволь.

— Не улетит она, Жора? — с опаской спросил я на всякий случай, навинчивая еще два переходных кольца, чтобы сделать портрет.

— Да нет, что ты. Ты же видишь, ей все до лампочки, — спокойно ответил начальник экспедиции, ловя зеркальцем солнечные лучи.

И в этот самый момент эмпуза лениво взмахнула крылышками и не спеша полетела к ближайшему лоху. Мы и в себя прийти не успели, а она уже благополучно скрылась в серебрящейся кроне…

Я был мало сказать — расстроен, я был возмущен. Ведь я же так по-человечески к ней отнесся — уважал ее, кормил, восхищался ею и собирался непременно выпустить ее после съемки. А она? Дело даже не в том, что она при первой возможности так вероломно оставила нас, дело в том — как она это сделала. Мне кажется, что не в коварстве и вероломстве дело, а в том, что она действительно не считала нас с Жорой заслуживающими ее внимания. Мы ей действительно были «до лампочки» — это я недвусмысленно понял. Но ведь это-то и обидней всего…

Впоследствии я не раз ловил богомолов, но такой большой и красивой эмпузы больше не встречал. Я, правда, успел сфотографировать нашу великолепную пленницу «во весь рост», но, к великому сожалению, так и не смог сделать ее портрет.

Удалось снять через некоторое время лишь портрет ее ближайшего родственника — богомола обыкновенного. Должен сказать, что он гораздо менее эффектен, чем эмпуза, однако стоит только посмотреть на него, и становится ясно: в его взгляде тоже есть нечто очаровывающее, хотя, конечно, чрезвычайно манерное. Нужно заметить, впрочем, что на насекомых его взгляд и поза — так же как взгляд, поза и зеркальце эмпузы — действуют неотразимо. Обманутые очарованием, спокойствием и мнимой смиренностью подобных типов, они садятся поблизости, и тогда передние ножки, так смиренно, так молитвенно сложенные (латинское название богомола «мантис религиоза»), делают молниеносный выпад. И немедленно выясняется, что эти красивые конечности имеют с внутренней стороны кошмарные кривые зазубрины, которые безжалостно впиваются в жертву, и вот уже к ней приближаются страшные челюсти так называемого богомола… Известный советский учёный-естествоиспытатель Ф. Ф. Талызин пишет: «Крупные особи богомола, достигающие 10 сантиметров, храбро вступают в единоборство с колибри и даже мышью. Однажды в Мехико уличное движение приостановилось из-за того, что шоферы сбежались посмотреть на сражающихся посреди шоссе богомола и воробья. Вскоре воробей отступил и улетел».

Учитывая свой опыт общения с богомолами, а главное — с эмпузой, я хочу сказать: не верьте тем, у кого слишком смиренный, слишком очаровывающий, слишком равнодушный или слишком «богомольный» вид!

Теперь я хочу описать повседневный быт участников нашей экспедиции.

Жили мы, надо вам сказать, совсем неплохо. Георгий Федорович, как и я, после завтрака шел в тугай на работу, повесив на себя сумку, в которой лежали коробочки с ватой, огромный пинцет, напоминающий страшное оружие Бармалея, и склянка с парами дихлорэтана — «морилка». В руках у него был сачок с